Ох, не хочу думать, скольким девочкам он уже успел запасть в сердечки.

— Привет, — тихо говорю я.

— У папы новая телка, — Борька бросает в угол рюкзак и зло скидывает с ног кроссовки, которые летят в разные стороны.

Скрещиваю руки на груди.

— Довольна? — волком смотрит на меня и сбрасывает куртку на пол. — Ты знала? Знала о ней, да?

Я молчу.

— Да пошла ты, — скалится на меня.

Шагает мимо, скрывается в коридоре, и я вздрагиваю, когда хлопает дверь. Закрываю глаза и медленно выдыхаю, пытаясь выровнять сердцебиение.

Поскрипывает дверь.

В прихожую заплывает Герман. Делаю предположение, что сына нас выскочил из машины и побежал впереди планеты всей домой, а папаша его неторопливо последовал за ним.

Мог же просто уехать.

Нет же.

Как он может просто уехать? Раз он тут, то зайдет потетешкаться с Афинкой и потрепать мне нервы.

— Что-то Борька не в восторге, — цыкаю я. — Я бы сказала совсем не в восторге.

Проскальзывает мысль, что я хочу пожаловаться Герману на то, что наш сын послал меня и что надо ему провести воспитательную беседу, как отцу, но это лишнее.

— У меня была идея запереть его в комнате до момента, пока он не успокоится, но это было бы как минимум непедагогично, — вздыхает он.

— Наверное, твоя телочка не так представляла знакомство с подростком?

— Телочка? — Герман усмехается. — Анфис, серьезно, что за выражения?

За своей ревностью и злостью я не в силах себя контролировать, но я предпринимаю попытку выкрутиться:

— Я лишь повторяю слова твоего сына.

— Ему надо остыть.

— Ну и, конечно, он остывать будет со мной? Да? — голос мой сочится ехидством. — Как удобно. Раздраконил его…

Герман молча стягивает туфлю с правой стопы, поддев носком пятку. Потом вторую.

— Что ты делаешь?

— Если продолжит истерить, то будет делать это в моем присутствии, — пожимает плечами и деловито скидывает пиджак. — И я ведь ты тоже об этом сейчас своими намеками мне пытаешься донести? Верно? Что нам сейчас надо вдвоем организовать с сыном серьезный разговор.

— А тебя твоя любовь не ждет?

С трудом сдерживаю себя от того, чтобы не пятится, когда Герман делает ко мне пару шагов. Привычный для него и изучающий взгляд, и напряженный шепот в лицо:

— Тебя не она должна беспокоить, а наш сын.

— А не она ли причина…

Я замолкаю, когда за спиной раздается сонный и удивленный голосок Афинки:

— Папа? Это ты?

Отступаю в сторону, а Герман с широкой улыбкой садится на корточки:

— Я, — смеется, — это я. Иди сюда.

— Папа!

У меня в очередной раз сердце трескается от детской и наивной радости Афины, которая бросается к отцу.

Герман поднимается, подхватив ее на руки, и заглядывает в лицо:

— Ты, что, спала?

— Угу, — Афинка трет левый глаз кулачком, — играла и заснула, — зевает, — а теперь кушать хочу.

— Идем, что-нибудь придумаем, — Герман шагает на кухню, а я до боли сжимаю переносицу. — Я сегодня с каким-то зайчиком говорил по телефону…

Можно, конечно, сейчас с криками и требованиями, чтобы он проваливал, кинуться за ним, но тогда я напугаю и сделаю больно Афинке. В первую очередь я ударю по ней.

Наверное, стоит заглядут к Борьке и просто побыть рядом с ним.

— Никаких зайчиков не знаю, — хихикает Афинка. — Это была не я. Я же не зайчик. Видишь? У меня нет ушек.

— Да ты их спрятала! Я их сейчас найду.

— Нет, — веселый хохот. — Не спрятала!

Глава 14. Злой цыпленок

— Борь, — сажусь на край кровати, на которой Борька лежит лицом к стене.

Злющий, как черт. Зубами скрипит и дергается, когда я протягиваю к нему руку, как от ожога.

— Не трогай меня… — шипит. — И уходи.

Сколько раз я сама в свое время требовала у мамы, чтобы она вышла из моей комнаты?

И, вероятно, сейчас на меня закричат, как делала это я в свое время. И я права.

— Проваливай! — Борька с криком подрывается и резко садится. — Оставь меня! Ты глухая?!

— Тон сменил, — в комнату заходит Герман. Держит дверь за ручку. — Хочешь обижаться, обижайся сколько влезет, Борь, но с матерью не говори в таком тоне. Ты зачем тогда сюда так бежал? Чтобы на мать срываться?

Не буду отрицать, что слова Германа отзываются во мне одновременно тоской и тихой благодарностью за то, что он не позволяет сыну мне грубить.

— Да пошел ты! — Борька выпучивает на него глаза.