– Позвольте мне!
– сказал вдруг Михайлов.
– Сначала ваше построение показалось мне тоже довольно основательным. Но как раз во время вашего последнего разъяснения я почувствовал, что я должен вам возразить. Мое возражение простое: ваше построение абстрактно, нежизненно...

– Как!
– удивился Борис Николаевич.
– Эстетическое чувство абстрактно, нежизненно?

– Не эстетическое чувство абстрактно, -ответил Михайлов, - но абстрактна та изоляция, в которой оно у вас оказывается. Техника прекрасна, говорите вы. Но откуда же происходит эта красота? Что за источник ее? Нельзя же восторгаться красотой технического произведения и закрывать глаза на то, откуда оно само происходит?

– Но это у меня предусмотрено, - ответил Борис Николаевич.
– Я ведь говорил о творческой глубине сознания, откуда рождается техническое произведение и его красота.

– Рост производительных сил, вот что!
– авторитетно вставил Абрамов. А не какая-то там творческая глубина сознания.

– Ну, пусть будет рост производственных сил, - охотно согласился Борис Николаевич.
– Согласимся пока, что это просто какой-то рост... Какой рост и чего именно рост, можно пока оставить и без рассмотрения...

– Ха! Выкинул самое главное!
– насмешливо сказал Абрамов.

– Я ничего не выкидываю, - отвечал Борис Николаевич.
– Но только обвинять меня в изолировании технического продукта - совсем не приходиться.

Мне тут тоже захотелось присоединиться к Михайлову, упрекнув Бориса Николаевича в излишнем эстетизме, как вдруг начал говорить опять Абрамов своим постоянным сухим и насмешливым тоном:

– Вы перебрали все реакционные формы философии, вплоть до Канта и Платона. Вы дали мистическое описание произведения техники. Что же с вас теперь требовать насчет неотрыва техники от жизни?! Всякая философия упоминалась, на всякую систему вы согласны. Только диалектический материализм вами не упоминался, и только на него вы несогласны и неспособны!

Борис Николаевич махнул рукой и сказал:

– Это-целая клоака... Отсюда не выберешься!

– Порка!
– ехидно сказал Абрамов.
– Ну, скажите прямо: порка, снимание голов!

– Я не понимаю, почему вы так возмущаетесь?
– спокойно возразил Борис Николаевич.
– Разве вы сами когда-нибудь были против порки и снимания голов? Можно подумать, что вы - какой-то невинный младенец...

Абрамов рассердился.

– Да, мы снимаем головы, где находим это нужным.

– Вот-вот, - говорил Борис Николаевич, - я это как раз и говорю, что вы снимаете головы, где находите нужным.

– Но вы, кажется, возражаете против этого?

– Да, я считаю, что для эстетической ценности техники это не необходимо.

– А реакционная философия необходима?

Боясь, как бы не вышло ссоры, я решил вмешаться в разговор и сказал:

– Поликарп Алексеевич, оставим это... Давайте лучше попросим Бориса Николаевича ответить на один вопрос, который вы мельком затронули... Борис Николаевич, как, по-вашему, можно было бы подойти к художественной стороне технического произведения с точки зрения диалектического материализма? Если вы не можете или не хотите отвечать, пожалуйста не отвечайте. У нас найдутся и другие вопросы.

– Нет-нет, почему же?
– не смущаясь говорил Борис Николаевич.
– Но только, раз речь заходит о сегодняшнем дне, то, как вам известно, здесь мне многое претит, и без исключения всей этой области я не смогу сказать о диалектическом материализме ничего иного.

– Вы - что имеете в виду?
– спросил я.

– Я вам скажу открыто, потому что уже не раз эти мысли я выражал открыто. Мне претит самодовольное глазение на произведения технического искусства. Мне претит мещанская погоня за материальным устроением жизни, это нахождение счастья в зажиточной жизни, в радио, в собственных фордиках, в разноцветных костюмах и галстуках, в электрических нагревательных приборах. Мне претит этот тривиальный восторг перед авиатехникой, водными и подводными путями сообщения, эта радость по поводу удешевления цен и увеличения съестных припасов. Я не переношу этих вечно смеющихся физиономий в газетах, этой так называемой "здоровой и веселой радости" наших парков и гуляний, где все счастье состоит только в отсутствии глубоких проблем, а здоровье - только в сытом желудке и физкультурной потере времени. Словом: мне претит пошлость, духовная пошлость жизни, бездарное мещанство духа. Исключите все это из техники и из отношения людей к технике; и - вы получите и настоящую технику, и настоящее отношение к технике.

– Но причем же тут диалектический материализм?
– недоумевал я.

Абрамов не дал ответить Борису Николаевичу и тоже сказал:

– Вы должны обвинять в этом буржуазный мир, а не пролетариат, который как раз и борется с этим мещанством. А смеяться мы, товарищ, будем! Да! Вы нас не заставите плакать! И смеяться мы будем последними!

– Я вот и хочу, - продолжал в том же тоне Борис Николаевич, - чтобы было больше смеху. Больше смеху, но меньше пошлости. Трагедия и слезы всегда менее пошлы, и радость всегда как-то бессодержательнее, беднее. А я вот и хочу, чтобы смех был тем сильнее, чем благороднее, - как у блаженных олимпийцев, которые, кажется, только и делают, что хохочут.

– Да, причем тут диалектический материализм?
– нетерпеливо домогался я.

– А притом, Николай Владимирович, - с ясной и лукавой улыбкой ответил мой собеседник, - что олимпийские боги, это-то вот и есть настоящий диалектический материализм.

– Ну, тогда я монархист, - с хохотом сказал я, - потому что моя любимая форма правления, это тоже - царство Берендея в "Снегурочке" Римского-Корсакова.

– Я тоже не прочь признать царя Гороха, - сказал более мягко Абрамов, - с условием только, чтобы не быть шутом гороховым...