– Эх ты, сердешная, – Ольга брови изогнула жалостливо. – Где ж улыбка твоя светлая? Потеряла? Изжила?

Настя с ответом не нашлась, чуя, что правда за Ольгой, что жизнь ее сиротская еще горше сделалась. Кивнула боярышня, прощаясь и пошла навстречу Зинке, что выскочила из проулка и бросилась к ней.

– Настасья Петровна, тётенька ищет, – девка потянула за собой в тесноту.

Настя себя перемогла и шла покорно, а вот в душе росло горячее и недоброе. И не понять с чего? С Ольгиных ли слов иль со своей думки, что легла и на сердце, и на ум.

До боярских хором шли молча, оглядывая голубенькое небо, да травку тоненькую, что взошла под заборами по теплу, обещая вырасти вскоре. Вот так и думка Настина проклюнулась и взросла, терзала боярышню, но и понукала сделать то, о чем думалось.

На подворье Настя, сжав кулаки, оглядывалась по сторонам искала Алексея. Тот и не промедлил, показался у ворот и принялся взглядом жечь. Настя и глаз-то не отвела, а проходя мимо пригожего, шепнула:

– Как стемнеет, приходи под окошко. Ложня у меня теперь другая, сыщешь?

– Сыщу, любая, – блеснул белозубой улыбкой и подался от боярышни.

После Настасья метнулась в хоромы, заперлась в ложнице своей просторной и упала на лавку. Сама пугалась своей смелости, а пуще того, что не размыслила как должно, а сгоряча все и порешила.

– Ничего, это ничего, – шептала, сама себя утешала. – Отец Илларион писал, что в гости ждет, так чего же не поехать? Алёша отвезет, ведь обещался… – но тревога не уходила, царапала больно.

Боялась Настя и тётки своей, и боярина Вадима. А как иначе? Ульяна не пустит, Норов – и подавно. Сказать загодя, что едет в княжье городище? Так запрут, привяжут, а вот ежели уехать, а с дороги весть прислать, то тут совсем иное дело. Ведь не куда-нибудь бросилась, а к святому отцу, какого знала сызмальства. Да и Богу то угодно – при церкви жить, просветления искать.

– А ну как догонят? Вернут? – Настя слез не лила, чуяла за собой правду.

Нынче за себя саму ратилась так, как умела и ровно столь, сколь могла. Девке многое не по силам, но уж на моленье поехать, тут никто слова не скажет и не осудит.

– Алёша свезёт, слово дал. Супротив боярина не побоится встать, – шептала. – А где ж деньгу взять? Путь-то неблизкий. И Алёше урон… – кулачки сжала накрепко, аж пальцы побелели. – Загублю его, ведь обратно вернуться не посмеет. Чем жить станет и где?

Голову опустила и поглядела на перстенёк свой небогатый. Знала, что больших денег за него не дадут, но все ж хватит ненадолго и на хлеб, и на кров, и на Алёшино житье по первому времени.

О себе Настя и не думала, знала, что отец Илларион в беде не оставит, да и защитит ее, сироту, от напасти, что явилась к ней в облике боярина Норова. Одно тревожило – тётка Ульяна. Можно было б и ей пожалиться, та бы в беде не кинула, но уж больно отрадно было видеть счастливое ее лицо. Ведь хорошо ей в Порубежном, так почто она, Настька-растяпа, станет жизнь ее рушить? Такого греха Настасья принимать вовсе не хотела. Потому и порешила тётке ничего не говорить, чтоб та не тронулась сгоряча за ней, невезучей. Чтоб успела поразмыслить, где ей жить, а где Насте обитать, и как кому будет лучше.

Пока думала о страшном, руки сами собой потянулись к работе. Уж сколь дней, головы не поднимая, вышивала рубаху для Норова, старалась, стежки клала ровнехонько, цвет выбирала червленый, наилучший. Вот и сейчас скинула боярышня кафтан* легкий и принялась за иглу. То и думкам укорот, и тётке отрада: не станет сердиться, что боярышня без дела мается.

Настя узор клала, радея о деле, да вот чудо, не потому, что научена была работу хорошо справлять, а по иному случаю. И опять из-за боярина…

Жалела его, да так сильно, что рыдать хотелось. Ведь не виноватый он, что она, глупая, ему поперёк сердца встала, потому и ненавидеть не могла. Он муж, боярин, так в своем праве волю выказывать и выбирать жену по сердцу. А вот ей, сироте боярской, не пристало перечить. Да и добрый он.

– Добрый… – прошептала. – А Глашу обидел… Он ли? С чего взяла, что Норов? Он и Зину не бросил, и меня, глупую, бережёт.

Игла сновала проворно, пальцы тонкие клали затейливую вязь на дорогой шелк, а ладошки приглаживали боярскую одежку, жалели будто и винились. А вот думки до того жаркие накатили, что румянец сам собой наполз на щеки.

Вечор боярин целовал, да крепко, а вот она, Настька, стояла ни жива, ни мертва. Впервой так ласкали, впервой так бесстыдно. Потерялась совсем, но и дрогнула. А как иначе? Ведь чуяла, как-то, что ласка его от сердца идет.

– Господи, о чем думаю? Пост ведь, – и сама себя насмешила. – А если б не пост, то и не грех?

Усмехнулась, а потом и вовсе рассмеялась. Да долгонько не могла унять себя, до того смех душил. Пришлось воды ковш выпить, чтоб в разум войти и себя вспомнить.

Вслед за тем и другая напасть случилась: пришла Зина и велела в гридню идти, вечерять с боярином. Насте и вовсе скверно сделалось: как в глаза Норову глядеть, как себя не выдать?