Настасья глаза распахнула, увидала ложницу свою, окошки открытые и солнца свет нестерпимый. На улице пташки щебетали, небо синело, а промеж того виднелись деревца зазеленевшие. Весна пела, теплом радовала.

На лавке лежалось боярышне тепло и мягко, шкура новая мехом ласкала пальцы: уютно, покойно.

– Настя, деточка моя, – в углу ворохнулась тётка Ульяна. – Напугала до смерти. Как тебя в закут занесло? На двор ночью побежала и заплутала? Боярин-то вовремя подоспел, принес тебя в ложню, да девок кликнул. Дочушка, куда ж ты одна пошла, – тётка слезы утирала. – Напугалась? Голова-то не болит? Не ударилась?

Боярышня поднялась с лавки, свесила босые ноги, откинула с лица волосы долгие. Не знала, что ответить тётке, но разумела – не выдал боярин, смолчал о позоре.

– Тётенька, голубушка, не тревожься. Ничего не болит, – утешала Ульяну, что подошла обнять. – Я встану сей миг.

– Куда, дурёха, – тётка укладывала обратно на лавку. – Продышись, оправься. Голодная? Прикажу каши подать. Тебе взвару с медом иль с ягодой? Полежи, Настя, полежи. Сейчас я.

Тётку вынесло в сени, а Настя, оставшись одна, сникла. Улеглась и отвернулась лицом к бревенчатой стене, принялась пальцем выводить на ней узоры. Тем себя унимала и гордость свою подраненную. Стыд душил, совесть грызла, но больнее всего то, что знал Норов о ней, все ведал и не оттолкнул, пожалел.

– Господи, мне посылаешь испытания, так принимаю все, но ему-то, боярину, почто? Мается, сердешный, болеет мной... – слез не лила, видно, кончились все. – Пойти за него? Стерпеть? На все воля твоя, Господи. Если уж суждено мне тут задохнуться, пусть так и будет. Видно, не всем счастья отмеряно, иные в мир явились, чтоб страдать и тем душу свою спасать.

Малое время спустя, в ложницу вошла Зина, принесла снеди, за ней следом – тётка. Принялись хлопотать вокруг Насти. Та сносила покорно: кашу жевала, не чуя, что ест, взвару пила.

– Зинка, вот открутить бы тебе ухи, – ругалась Ульяна. – Тебя почто приставили к боярышне? Где была, окаянная?

– Виновата, – деваха плакать удумала. – Уснула, не углядела.

– Тётенька, не вини ее, – Настя говорила, да голоса своего не узнавала: горький, сухой, что ветер по унылой осени. – Я встану, вышивку хочу закончить для боярина.

– Да? – Ульяна глядела, будто не верила. – Ну коли так, вставай. Оно, может, и на пользу. Садись к окошку. А хочешь, в светелку сведу? Иль во двор? Там на лавке и вышивать станешь.

– Ты не хлопочи, голубушка, сама я, – Настя крепенько тетку обняла. – У тебя дел невпроворот, а я на шее твоей повисла. Все сделаю, а Зина поможет. Ступай, милая, не тревожься, – улыбку из себя давила, но тётку не провела.

– Батюшки святы, – Ульяна перекрестила Настю. – Ты будто мертвая. Настька, не пугай. Ныне схожу в церкву, святой воды взять. Надобно ложню твою окропить, а ну как сглазили? Зинка, глаз с боярышни не спускай!

– Не отойду, – девка кланялась. – Стеречь буду, спать у порога.

Ульяна оглядела Настю, погрозила пальцем и ушла, Зинка уселась на лавку и глаз не спускала, а боярышня поднялась и взялась за гребень, косы чесать.

И вроде дело простое, обыденное, а нынче стократ тяжелее. Ноги словно каменные, руки неподъемные, в груди заледенело, а на душе опустело.

Боярышня себя пересилила, оделась, умылась водицей холодной, какую принесла Зина, насухо вытерла личико рушником. А уж потом и двинулась в сени искать дела.

К вышивке не притронулась, как сулилась Ульяне: руки заняты, а думки одолевают. Взялась помогать Анютке: прихватила половицы и понесла на двор трясти. После воду таскала стряпухе Полине, а вслед за тем ушла полы скрести в девичьей.

Работой себя маяла, усталостью донимала и все для того, чтоб думок своих не слышать. И в том тоже была наука Илларионова, какую помнила Настя хорошо: всякое дело – вода живая, леность – вода мёртвая. Так и лечила себя боярышня до самого вечера, а там уж, помолясь, упала на лавку и забылась тяжким сном.

А утром с рассветом наново взвалила на себя дел, вздохнула лишь в церкви, когда пошла с тёткой к заутрене помолиться Боженьке, чтоб дал послабление Норову, а ей, никчемной, забытья.

Тётка ругалась, пугала, что захворает, коли себя не будет беречь, да Настя будто и не слыхала. Сновала по двору, по хоромам металась, по ложням бегала, пока не разумела – не отпускает тоска, поедом ест и конца и края той пытке не видно.

Пыталась себя уговаривать, наново поминала Иллариона и слова его, что вечного за свете ничего нет, кроме Бога, что минует все, проходит, остается лишь свет Господень, он и указывает путь отчаявшейся душе.

– О свете и не помышляю, мне б хоть малый просвет, хоть лучик тоненький, – жалела себя, пока исподнее полоскала. – А лучше смирения, чтоб не помнить ничего и ни на что не надеяться.