Шрифт:
Когда Сержант перестал пачкать стены, угомонился и заснул, он вошел в спальню. Долго стоял возле храпящего человека. А потом взобрался на кровать и сел Сержанту на грудь.
На груди у хозяев Кутный сидел не впервые. Легкий как пушинка, он сиживал и у хозяина, и у хозяйки; случалось, что и у детей. Как музыку, слушал ровное дыхание, смотрел чужие сны: часто непонятные, всегда интересные. Рылся в воспоминаниях: не так, как эти, грохоча ящиками и выбрасывая содержимое на пол, а по-своему, с бережной осторожностью, возвращая все, что ни взял, на прежние места.
Боялся ненароком повредить, нарушить.
Сейчас Кутный сидел иначе, рылся иначе — новые хозяева, сами того не подозревая, научили его новым ухваткам. Что это? Жара, пыль, песок. Пот затекает в глаза. Взрывы. Далеко, очень далеко. Рядом. Кровь. На одежде, на руках. Гул в небе: ближе, ближе. Валится на голову.
Опять взрывы. Гул превращается в рев.
«Рассыпаться! Занять оборону!»
Я бы не смог, огорчился Кутный. Рассыпаться? Нет, не смог бы. Ага, это снится Сержанту всякий раз. Сон истрепан до дыр, расползается, выскальзывает из цепких пальцев. Вспыхивает, сгорает; начинается снова.
Жара, пыль, песок. Пальба.
«Рассыпаться! Занять оборону!»
Каждая крупица чужого, краденого песка делала Кутного тяжелее. С каждой пригоршней пыли, скрипящей на зубах, он набирал вес. Впору было поверить, что он складывает все это в карманы, да только карманов у него отродясь не было. Взрыв, крик, гул, выстрел — все оседало на Кутном слоями неподъемного свинца.
Сержант хрипел под ним.
Задыхался.
Руины, понял Сержант.
Развалины дома.
А я под ними. Глубоко.
Балка лежала поперек груди. Сверху — груды кирпича. Там, в далекой, невозможной вышине, бродили спасатели. Кричали: «Есть кто живой?!»
Есть, хотел крикнуть в ответ Сержант.
Не мог.
Трещали ребра. Опасно прогибалась грудина. Сердце превратилось в кулак, сжалось до белых костяшек. Воздух сочился в легкие тонкой прерывистой струйкой. Струйка иссякала, превращалась в редкие капли, заканчивалась; возникала снова. Воздуха катастрофически не хватало.
Где я, ужаснулся Сержант. Что со мной?
Дейр-эз-Зор?!
Нет, там не было никаких домов. Откуда взялся этот?
Почему рухнул? Почему на меня?!!
Высоко-высоко на груде развалин сидела собака. Выла на луну. Сержант не видел ее, но чуял запах мокрой псины. Кто-нибудь, беззвучно хрипел он. Кто-нибудь, сделайте так, чтобы эта проклятая собака замолчала! Да что ж она воет, как по покойнику…
Словно услышав его мольбу, пес замолкал на секунду-другую — и опять заводил тоскливую бесконечную песню смерти. Сержант и сам завыл бы, да голоса не было.
Голоса и воздуха.
Кутный не сразу понял, что сорвало его с Сержанта.
Оставив человека хрипеть в сонном параличе, он кинулся прочь: в коридор, на кухню, на подоконник. И лишь здесь, у окна, открытого настежь в чернильные сумерки, Кутный осознал, что он услышал, поглощенный воспоминаниями Сержанта.
Кричал Шарик.
Никогда Кутный не мог понять, почему кричат только люди, а собаки, к примеру, лают или воют. Если вопишь от боли, какая разница, как это назовут?
На веранде, где прежние хозяева летом жарили шашлыки и готовили кулеш в большом казане, сидел Бешеный. С веранды вниз вели три ступеньки, выщербленные по краям; на верхней Бешеный и устроился. В левой руке он держал вскрытую банку курицы в собственном соку. В правой, ожидая удачного момента, чутко подрагивала палка.
Палку Кутный узнал: древко от швабры. Поперечину Бешеный отломал.
— На, — сказал Бешеный, улыбаясь. — Ну бери же!
В пяти шагах от него припал к земле Шарик.
— Эй, кабыздох! На!
По морде Шарика текла кровь. Лоб был рассечен ударом палки. Хвост пса ходил ходуном, заверяя Бешеного в самых миролюбивых намерениях.
— Бери же, дурак! Вкусно!
— Что здесь творится? — гаркнул Кутный.
— Плохая собака, — скуля, объяснил Шарик.
— Кто?!
— Я.
— Это еще почему?
— Он кормит. Угощает. Он хороший.
Шарик мотнул разбитой головой, указывая на Бешеного:
— Я беру, он бьет. Не успеваю взять.
— Бьет?!