… Один шел по какому-то странно-живому коридору, образованному столетними ивами, и их кроны густые производили арчатый свод. Необхватные ивы, плещущие необычайным здоровьем, так часто росли, что, казалось, между ними мышь не проскользнет. Еще ивы о чем-то неслышно шептали ему, о чем-то пытались предупредить. Один остановился, вслушиваясь в неясные шорохи, шепот женских и мужских, детских и старческих голосов паутиной вплетался ему в мозг, донося какие-то сведения на незнакомом – мягком, легком и певучем – языке.

Харрол честно старался их понять, разобрать слова – выбросил лишний груз из головы, значительно расширил свое мировосприятие. И шепот перерос в сильные звучные голоса, он отчетливо воспринимал и слышал каждое слово, он мог воспроизводить их самостоятельно… но значения речей так и не понял. И все же Харрол смог постичь их эмоциональный окрас: чистые, приятные, мелодичные голоса предупреждали его об опасностях, грозящих ему на пути, просили кому-то помочь – пожалуй, все, что Один понял. И призрачные голоса, исходящие по всему живому коридору, вовсе не враждебны ему – скорее наоборот.

– Мне неведом ваш язык! Я говорю на другом! – отчаянно проговорил Один, продолжив движение.

Громкие настойчивые голоса, казалось, обиделись, понизились до ворчливого перешептывания и иногда – ропота. Вот только, только действительно ли призраки поняли его, чужой этому миру, язык или не могли понять, почему он не знает их наречия? Мог быть и третий вариант.

Харрол уже почти начал произносить кодовую фразу вызова «Трона», однако в последний момент отказался от этого, справедливо опасаясь, что сие действо может расцениться неведомыми обладателями таинственных голосов как демонстрация грубой и враждебной им силы. И могли предпринять соответствующие меры предосторожности. Не стоит наживать себе врагов в первый же день пребывания в чужих краях. Тем более врагов, которых ты не можешь узреть собственными глазами, пощупать своими пальчиками. «Трон» всегда можно использовать, он проявляется меньше, чем за полминуты.

Голоса сопровождали его до самого конца, беспрестанно предупреждая об опасности впереди и еще о чем-то, пока не окончился живой ивовый коридор – куда? За ним они внезапно оборвались.

Призрачная полутьма странного места сменилась неведомо откуда взявшейся солнечной поляной, окруженной чащей многовековых кедров, сосен и дубов. Посреди установлен каменный помост, к которому вело несколько мостков. На помосте же стояли три статуи из… непонятного материала, посвященные очень юной и прекрасной девушке, печально смотрящей… на него! По ее сторонам – по бокам, – словно грозные стражи, возвышались легендарные чудовища, коих Один узнал по земной мифологии – полузмея-полуженщина Ламия с очаровательной фигуркой выше змеиной части и медведь-оборотень в доспехах, вооруженный смертоносными когтями и зубами – этакий бурый мишка из таежных лесов России и Скандинавского полуострова.

Чем дольше взирал на статуи Один, тем больше уверялся в мысли, что они принадлежат не какому-нибудь безумному архитектору этого мира, а могущественному чародею (или группе чародеев), по одному ему ведомым причинам заколдовавших трех живых существ в недвижные изваяния. В том, что «прекрасная девушка» не человек, Один успел убедиться – из-под прямых, изумрудным шелком ниспадающих по плечам, волос видны кончики востроносых ушей, впрочем, ничуть не умаляющих ее божественного очарования. Наверное, эльфийка! Она умоляюще «смотрела» на него, словно «прося» помощи, – казалось, еще мгновение и из зеленых глаз побегут трогательно-упрямые слезы, способные растопить лед сколь угодно жестокого и черствого сердца.

Харрол не мог оторвать взора от милого личика, женственной фигурки в простеньком безрукавном сарафане, чувственной маленькой груди… Он столь увлекся созерцанием совершенной красоты, что и не заметил сразу произошедших с Ламией изменений. А когда скосил взгляд налево, то было уже поздно – героиня древнегреческих мифов, высвободившаяся из каменного плена, не мигая глядя на него в упор, спускалась неспешно по одному из помостов на цветущий ковер поляны. Золотистая гладкая чешуя сверкала в лучах высокого солнца, словно змеиный хвост и впрямь сплошь состоял из благородного металла. Золотоволосая Ламия с большими немигающими синими глазами грациозно ползла к зачарованно глядящему на нее юноше.

Нагое человеческое тело с роскошной грудью и удивительно розовыми сосками чуть ниже талии гармоничным образом переходило в змеиное, украшено золотыми украшениями: широкие браслеты на руках, цепочка с ветвистой молнией, причудливые сережки в ушах, и тонкая диадема на голове. Чего она хочет от юного воина? Смерти? Может быть. Но так уютно и покойно стало, когда Ламия прижала к своей груди, когда лицо оказалось в ложбинке между ними. Ну и что с того, что ее хвост, вовсе не холодный как металл или змеиная кожа, обвился вокруг его ног, а сама возвышалась на целую голову над ним и волосы спутанные, – давно не знали расчески? Зато кожа женщины такая теплая и бархатистая, золотисто-смуглая, груди мягкие и податливые, руки, прижавшие к себе, такие ласковые и заботливые.

… Именно блаженная нега и насторожила его вдруг: ожившая статуя кровожадного чудовища (по греческим мифам) проявила небывалую материнскую нежность, а Один не то, что убивать ее не желает, но даже и помыслить не может причинить сему прекрасному созданию какой-либо вред. Лучше умереть в объятиях женщины (пусть и такой… такой… неземной), чем позорно бежать с поля боя, трусливо поджав хвост, словно щенок.

Ее влажные от пота маленькие ладони обняли его щеки, немигающие глаза воззрились в его. Он совершил опасный шаг в бездну, рискуя никогда оттуда не выбраться.