«У них нет мужества, силы, гордости. А без этого человек труслив. Они вечно торопятся на работу… С завтраком в руке они бегут как сумасшедшие, думая только о том, как бы попасть на поезд, на который у них есть сезонный билет, боясь, что их уволят, если они опоздают. Работают они, не вникая в дело; потом торопятся назад, боясь опоздать к обеду; сидят вечером дома, опасаясь проходить по глухим улицам; спят с женами, на которых женились не по любви, а потому, что у них есть деньги. Жизнь их застрахована и обеспечена от несчастных случаев. По воскресеньям они думают о Страшном суде. Как будто ад создан для кроликов. Для таких людей марсиане прямо благодетели: чистые, просторные клетки, отборная пища, порядок, полное спокойствие. Пробегав на пустой желудок с недельку по полям и лугам, они сами придут и станут ручными. Даже еще будут рады. Они будут удивляться, как это они раньше жили без марсиан. Представляю себе всех этих завсегдатаев баров, сутенеров и святош… Среди них появятся разные секты. Многое я видел раньше, но понял только теперь. Найдется множество откормленных глупцов, которые примирятся с новым положением; другие же будут мучиться тем, что это несправедливо и что они должны сделать что-нибудь. При таком положении, когда нужно на что-нибудь решиться, слабые и те, которые сами делают себя слабыми бесполезными рассуждениями, подпадут под влияние религии, бездеятельной и проповедующей смирение перед волей божией… В этих клетках будут громко распевать псалмы, гимны и молитвы. А другие, не такие простаки, займутся – как это называется? – эротикой». Эти слова вложены в уста случайно спасшегося ездового артиллерийской батареи, в мгновение ока уничтоженной марсианами. Рассказчик уже встречался с ним раньше и теперь сидит с ним в одном из немногих уцелевших домов, слушая его рассуждения. «Может быть, эти марсиане сделают из некоторых своих любимчиков, обучат их разным фокусам; кто знает, может быть, вдруг им станет жалко какого-нибудь мальчика, который вырос у них на глазах и которого надо зарезать?.. Некоторых они, может быть, обучат охотиться за нами… – Нет, – воскликнул я, – это невозможно. Ни один человек… – Зачем обольщаться? – перебил артиллерист. – Найдутся люди, которые с радостью будут делать это. Глупо думать, что не найдется таких. Я невольно согласился с ним». Здесь, впрочем, мы сталкиваемся с единственным, пожалуй, немного неловким местом в романе. И дело не только в том, что все эти рассуждения принадлежат простому солдату, а не самому рассказчику, которого нам рекомендовали как автора философских работ. Уэллс, видимо, отнюдь не случайно вложил эти рассуждения в уста человека из народа. Так они приобретали гораздо большую всеобщность, а тем самым и убедительность. Но дальше отношение рассказчика к словам артиллериста начинает раздваиваться. У артиллериста есть свой план спасения человечества. Люди, избежавшие марсианского плена, должны организоваться на военный лад и переселиться под землю. Им надо культивировать свою животную природу, чтобы выдержать суровые условия жизни и выращивать здоровое потомство. Неприспособленных и слабых будут выбрасывать (куда – на съедение марсианам?). В результате человечество распадется на две «породы». «Те, которых приручат, станут похожи на обыкновенных домашних животных; через несколько поколений это будут большие, красивые, откормленные, глупые животные. Мы же, решившие остаться дикими, рискуем совсем одичать, превратиться в больших диких крыс». (Если бы артиллерист читал «Машину времени», он мог бы сослаться на эту книгу.) Впрочем, может быть, этого удастся избежать. Надо постепенно овладевать знаниями, принесенными марсианами, потом захватить их треножники и отвоевать Землю…

В этом рассказе то и дело проскальзывают нотки, которые мы сегодня назвали бы фашистскими, но рассказчик на первых порах совершенно заворожен планом артиллериста и лишь с трудом избавляется от этого наваждения, да и то ему помогает сам его нечаянный сотоварищ, – при ближайшем рассмотрении он оказывается отнюдь не тем сверхчеловеком, каким себя рисовал, а болтуном, лентяем и обжорой. Но этот способ дезавуировать его, право же, не самый удачный. А что если бы артиллерист и в самом деле оказался сильной личностью? Так от разоблачения действительного положения дел в настоящем (неэффективное общество, слабые люди) прокладывается путь к антиутопии того же примерно вида, что и в «Машине времени». Отличие между ними, впрочем, достаточно очевидно. На сей раз уход под землю оказывается вынужденным, и то, что он совершается под давлением обстоятельств, позволяет этой антиутопии выдавать себя за утопию. Ведь артиллерист не просто призывает для спасения человечества организовать бесчеловечное общество, он еще готов дать любые обещания на будущее. Все это, к счастью, пусть и важный, но только лишь разговор, завязавшийся между двумя людьми, уверенными, что Земля уже целиком подпала под власть марсиан. Уэллс не берется подробно прорабатывать все эти предположения и придавать им какую-то наглядность. Он находит более счастливый конец.

Марсиане погибли от микробов, к которым у них не было иммунитета. Человек в конечном счете составляет некое единое целое со своей планетой. Он отвоевал свое право жить на ней, заплатив за это миллиардами жизней – начиная еще с доисторических времен, «и это право принадлежит ему вопреки всем пришельцам. Оно осталось бы за ним, будь марсиане даже в десять раз более могущественны. Люди не живут и не умирают напрасно». Эти мудрые слова, сказанные за несколько страниц до конца романа, принадлежат не только Уэллсу-биологу. Они имеют и более широкий смысл. Будущее, которое Уэллс изображает в «Машине времени», «Острове доктора Моро», «Войне миров» и которым грозится в «Невидимке», – это так называемое «экстраполярное будущее», иными словами, будущее, непосредственно, без вмешательства преобразующих жизнь воли и разума, вытекающее из настоящего. Это будущее, которое надо предотвратить. Уэллс не зря назвал свой ранний пессимизм «преднамеренным», а все, им написанное, – призывом к переменам. Чтобы не пришло такое будущее, надо изменить настоящее. Уэллс в своих ранних романах никогда не сталкивает настоящее с тем будущим, о котором мечтает. Он сталкивает его с нежелательным будущим. Настоящее и это нежелательное будущее не узнают друг друга потому, что разделены сотнями тысяч, если не миллионами, лет, но они в чем-то существенном очень сродни. Нежелательное будущее – это повзрослевшее и состарившееся настоящее. То настоящее, которое в ходе лет оказалось уже на краю могилы. И надо позаботиться, чтобы оно не увлекло за собой все и всех, кому еще жить и жить. А для этого приходится без устали говорить самое неприятное, разрушать самодовольство обывателя, ставить его на место, пугать его, если простые уговоры не действуют.

Может быть, хоть испуг пробьет его защитную броню? Человек миллионного года, как выясняется, не меньше отталкивает своего создателя, чем тех, кто в момент его появления отшатывался от него или рисовал на него карикатуры. Он ведь уже не человек, а Уэллс не меньше других (порою даже кажется – как никто) ценит тепло человеческого общения, способность человека громко смеяться над окружающим и, пусть капельку тише, над самим собой, любить женщин и радоваться ответной любви, вдыхать аромат цветов и погружаться в интересное чтение, смотреть и видеть, слушать и слышать, или, в двух словах, – быть человеком. Он немного презирает тех, кому это не удается, но и жалеет их. Ведь чаще всего им просто помешали. Как мешали ему. Он пробился. Он вышел из этих испытаний весь в рубцах – с неправильной речью, неумением держаться в обществе, со множеством комплексов и исковерканной психикой, – но он пробился. И будет дальше пробиваться. Для него дорога теперь открыта. А остальные? Как быть им? И как объяснить им, что быть человеком – это самое главное?

Уже с самого начала Уэллс писал не только о морлоках и элоях, марсианах и невидимках – он писал просто о людях. Это определило главную тональность его рассказов и нескольких ранних книг. «Чудесное посещение», появившееся всего три месяца спустя после «Машины времени», уже сильно от нее отличалось. Это еще не был бытовой роман в прямом смысле слова, но фантастическое в нем и вправду «никак не претендовало на достоверность». Ангел, нечаянно раненный сиддермортонским пастором, увлекавшимся орнитологией, – это, как сообщает нам автор в специальном «Примечании об ангелах», «ангел Искусства, а не Ангел, притронуться к которому – кощунство, не Ангел религиозного чувства и не Ангел народных поверий». Самые святые свои чувства он передает через музыку, и скрипка в его руках – инструмент поистине волшебный. Он появляется над Сиддермортоном в ярком сиянии, подобном блеску драгоценных камней, его крылья переливаются потоками невиданных красок, он молод, прекрасен и чист во всех поступках своих и побуждениях. Мир, из которого он нечаянно залетел, во всем непохож на наш.

Тамошние реальные звери – это грифы, драконы, сфинксы, единороги, гиппогрифы, а звери сказочные, о которых читают в книжках, это – лошади, коровы, орлы и множество других неправдоподобных существ, включая людей. В его мире не знают потребности в сне и пище, не рождаются и не умирают, там нет боли и горестей. Ангела из «Чудесного посещения» написал словно бы не тот Уэллс, который предстал перед нами после «Машины времени», «Человека-невидимки», «Войны миров». Эти три вещи мог бы проиллюстрировать только художник-график; Ангел же из «Чудесного посещения» доступен лишь кисти хорошего живописца. Уэллс это написал или кто-то из представителей «эстетического направления»? Для последних, впрочем, здесь тоже было нечто неожиданное. Пастор, подстреливший Ангела, не склонен считать его небожителем и немедленно начинает излагать известные ему (не иначе как из Уэллса) теории о четвертом измерении и параллельных вселенных, с чем Ангел, получи он научную подготовку, тоже, судя по всему, согласился бы. Да и люди, которые все знают об ангелах по картинкам, за настоящего ангела его принять никак не согласны. А может быть, он и вправду не ангел? На земле он быстро теряет свое переливчатое оперение, его крылья начинают сморщиваться, усыхать и теряют прежнюю силу. Облаченный в костюм от души полюбившего и приютившего его пастора, он теперь всего лишь неловкий горбун, поражающий всех своей неприспособленностью к жизни. Он и есть-то как следует не умеет, не говоря уж о знании светских приличий, которым усердно, но не слишком успешно учит его пастор. Ему, например, объяснили, что, если женщина держит что-то, надо немедленно помочь ей и взять это у нее из рук. И вот, будучи приглашен как музыкантвиртуоз к местной аристократке, он начинает с того, что за столом пытается вырвать из рук соседки чайную чашку, а кончает тем, что, ко всеобщему возмущению, отбирает у горничной поднос с грязной посудой и уносит его на кухню. Одни у пастора из-за него неприятности. И так уж викарий попрекает его странным гостем, который по ночам спать не дает, все на скрипке играет, и от епископа пришло суровое письмо, а теперь ангел еще опозорил его перед важными господами! Нет, это все-таки не ангел. Это вольтеровский Простак, принявший на сей раз обличье ангела. И роль ему отведена точно такая же, как иным героям Вольтера и других просветителей. Обычаи мест, куда он попал, ему вчуже, а потому он смотрит на все свежими глазами; ум его не затемнен предрассудками, и многое вызывает не только его удивление, но и негодование. На вопросы, которые он задает пастору, непросто ответить. Почему, скажем, вот тот старый крестьянин пашет поле, когда они с пастором сидят и пьют чай?

Ах, пастор для него тоже что-то делает? А что именно? Почему соседний помещик огородил часть земли колючей проволокой? Право собственности? Но что такое собственность? Сословные различия тоже повергают его в полнейшее недоумение. Почему дам ставят выше служанок, если служанка пастора, маленькая Делия, и красивее их, и душевнее? Постепенно сиддермортонское общество убеждается в том, что он социалист, и притом – из опаснейших: ведь свои вопросы он задает не только простаку-пастору, но и представителям «низших классов», сея тем самым смуту. Когда же он в ответ на наглую выходку того самого помещика, который протянул вдоль леса колючую проволоку, до полусмерти его избивает, дела его становятся совсем плохи. Но его не успевают ни арестовать, ни даже изгнать из села – они с Делией гибнут во время пожара. Впрочем, возможно, они не погибли, а вознеслись на небеса… «Чудесное посещение» в значительной своей части – очерк нравов. Не столько клерикальных (Уэллс – не Троллоп, он плохо знает эту среду), сколько деревенских и не столько даже деревенских, сколько вообще «человеческих». Просветители приводили в Европу в этих целях кто перса, кто китайца, кто гурона. Ангел исполнил подобную роль ничуть не хуже. Хотя и не лучше. Уэллс еще только вступал на путь бытового романа. Но следующий свой шаг в этом направлении он сделает очень скоро. Тот же взрыв творческой активности, что породил первые научно-фантастические романы Уэллса, принес и его первый бытовой роман. «Колеса фортуны» (1896), словно бы по контрасту с мрачной экзотикой «Острова доктора Моро», появились сразу после него – вещь веселая, легкая, нисколько от читателя не отодвинутая ни во времени, ни в пространстве. Действие начинается 14 августа 1895 года и происходит на дорогах Южной Англии, по которым совершает свое велосипедное путешествие приказчик из мануфактурного магазина мистер Хупдрайвер (буквально: катящий колесо). Продолжаться оно долго не может, потому что отпуск у бедняги Хупдрайвера совсем короткий, но приключений с ним случается множество. А ведь все потому, что он догадался купить велосипед пусть и совсем не «престижный», подержанный, а все-таки велосипед, средство передвижения по тем временам романтическое. И в самом деле, как его иначе назвать? Во-первых, колеса у тогдашних велосипедов свободно не прокручивались и научиться ездить на них значило подвергнуться стольким телесным повреждениям, что всякий, овладевший этим искусством, мог по праву именовать себя спортсменом. И если сегодняшний читатель весело смеется, читая, как Марк Твен пытался обуздать свой велосипед, то у тогдашнего читателя смех, надо думать, получался сквозь слезы. Во-вторых, купить велосипед в 90-е годы значило в Англии сразу же выйти за пределы своего узкого круга. Страной овладело какое-то велосипедное помешательство. В 1897 году появился даже сборник «Юмористика велосипедной езды», в котором кроме Уэллса участвовали Джером К. Джером и несколько других авторов. Писать и в самом деле было о чем. Те, кто совсем недавно счел бы ниже своего достоинства проехать по большой дороге иначе чем в карете (лучше – собственной), колесили теперь по ней на этих новомодных железных рамах с седлом и колесами, а прислуга в придорожных трактирах обтирала пыль с велосипедов совершенно так же, как перед этим чистила лошадей. А вольность нравов? Молоденькие девушки позволяли себе, сидя на велосипедном седле, появляться на людях в таких костюмах, в каких прежде постыдились бы выйти из дому! На проезжих дорогах происходило какое-то удивительное уравнивание сословий, и всякий, выехавший на них, мог потом повторить фразу Горация «видел обычаи многих людей» – ту самую, которую поставил эпиграфом к своей «Истории Тома Джонса» Генри Филдинг. Правда, какая-то разница между Томом Джонсом и мистером Хупдрайвером все же была. Том Джонс принадлежал к лучшему кругу, так что ни произношения, ни привычек своих мог не стыдиться. Да и пообразованнее он был. Но это бы все еще ничего. Главное, ему не надо было так скоро возвращаться на работу – он вообще не служил! – и у него было побольше времени, чтобы «увидеть обычаи многих людей». И уж совсем хорошо было, конечно, мистеру Пиквику: тому и о деньгах беспокоиться не приходилось. Но времена меняются. Новым героем «романа большой дороги» оказался приказчик, а транспортным средством – велосипед. Что, впрочем, не сделало роман менее интересным, а героя менее привлекательным, потому что случилось с ним множество приключений и вел он себя как истинный странствующий рыцарь, призванный защищать всех обиженных и вызволять девиц, похищенных драконом…

…Как нетрудно заметить, покойный дядя, некогда выехавший на английские дороги на своем трехколесном велосипеде, проторил путь для героев куда более действенных и интересных. Уэллс будет еще писать (по-своему, конечно, не как мачеха Джессики) и о Новой женщине, и о приказчиках. О последних он напишет особенно много. Он только что, почти не вступая в борьбу, спасовал перед Троллопом, когда речь зашла о сиддермортонском клире, но самому ему скоро предстояло стать своего рода Троллопом мануфактурной лавки. А любимыми его героями на немалый срок сделаются молодые люди, пытающиеся вырваться из своей среды. Уэллс снова и снова словно бы прорабатывал разные варианты собственной биографии. Он прекрасно понимал, что его судьба исключительна. Тот же Хупдрайвер, скорее всего, зря понадеялся когда-либо уйти из-за прилавка. И талантами он не блещет, и не больно-то он умен. Да и тем из героев Уэллса, кто больше походил на своего создателя, не обязательно должно было повезти. Но он не переставал их любить. А тем более – жалеть. Первый из подобных героев появился уже в 1900 году, звали его мистер Льюишем, и имя его даже вошло в заглавие. Книга называлась «Любовь и мистер Льюишем». Читателю, который уже одолел предшествующую часть лежащей сейчас перед ним книги, нет нужды выслушивать содержание этого романа: оно во многом соответствует биографии автора. Особенно точно описан период, когда Уэллс делал первые шаги на педагогическом поприще у Хореса Байата в Мидхерсте. Но Льюишему не суждено стать ни ученым, ни писателем. Женившись, он вынужден теперь всю жизнь трудиться просто ради куска хлеба… И все же не следует думать, что Уэллс покусился на лавры Гиссинга. В романе, как нам обещает его название, кроме мистера Льюишема с его печальной судьбой, есть еще и любовь во всей ее прелести, и жизнь во всей ее красоте, и люди во всей их неожиданности. Один из рецензентов, оценивавших первые бытовые романы Уэллса, удачно заметил, что, когда тот прилагает к человеку свою наблюдательность, выработанную занятиями наукой, это приносит совсем неплохие плоды. Но Уэллсу, обратившемуся к бытовым романам, приходилось упражнять не только и, может быть, даже не столько наблюдательность, сколько память. На сей раз то, о чем он писал, он знал. И не просто видел со стороны, а, что называется, испытал на собственной шкуре. 190 Потом будет создано еще несколько книг, которые можно назвать «романами-воспоминаниями», причем Уэллс не обязательно вспоминает о самом себе. Но память о днях, когда все его окружение составляли люди, ему, тогдашнему, под стать, не пожелает уйти от него и будет снова и снова выплывать на его страницы. Впрочем, после этого короткого отступления (оно же – вступление к дальнейшему разговору об Уэллсе как авторе бытовых романов) нам самое время вернуться к его фантастике. Он, как легко догадаться, еще не перестал ее писать. Ведь и ранний цикл его фантастических романов пока не закончен.