Иногда, когда я думал о провале своей книги, я даже сам удивлялся, как эти мысли и чувства во мне вдруг смогли измениться так сильно. Когда-то этот роман был для меня воздухом, которым я дышал. А теперь я относился к нему, как к мечте совершенно чужого мне человека. Как будто эта мечта была не моей… Как будто мне ее просто подсунули…

Тем временем после моего возвращения из Юодкранте прошло уже без малого полгода. Деньги на моих счетах стремительно таяли, а потому, когда мне предложили вернуться на прежнюю работу в газете, я почти, не раздумывая, согласился на это предложение. Я работал пять дней в неделю, а по выходным доделывал то, что не успел сделать в будние. Я писал об открытии новых ресторанов, о фильмах, которые только выходят в широкий прокат, а в перерывах между этим занимался прочей ерундой, которую мне поручало издательство. В апреле того же года мы всей редакцией отправились освещать какой-то крупный европейский саммит в Латвии. Я шлялся по Риге с наушниками в ушах. И эта поездка стала для меня единственным более-менее приятным событием за несколько месяцев.

Я помню тогда, уже сидя в салоне самолета, который вез меня обратно в Минск, я вдруг подумал о том, что моя жизнь незаметно для меня самого вдруг вернулась к исходной точке. Я сделал круг, и снова оказался в той же стране, на той же работе — в кольце одних и тех же постоянно повторяющихся дней. В такие моменты я часто вспоминал Балтийское море и крошечный городок под названием Юодкранте, в котором все дороги всегда вели к берегу. Обычно, вспоминая о нем, я постоянно пытался представить себе, как бы сложилась наша жизнь, если бы тот поезд, на котором ехала Кристина, все-таки доехал в Киев? Скорее всего, мы с ней все равно вряд ли были бы вместе. Но, несмотря на это, мне хотелось бы знать, что она есть где-то на свете, и я могу при желании позвонить или написать ей.

В такие минуты я спрашивал себя: если бы мы с Кристиной снова встретились, что бы я сказал ей? О чем бы мы говорили, если бы сейчас в этот самый момент она сидела со мной рядом? Наверное, я мог бы рассказать ей про Минск, про работу в редакции и о том, что роман, который я писал тогда в Юодкранте, так и не стал бестселлером. Моя жизнь незаметно для меня самого сделала круг, вновь вернув меня к исходной точке. И по какой-то странной причине эта мысль бесила меня больше всего остального, как будто из-за нее можно было подумать, что нашей встречи с Кристиной и не было вовсе.

Сколько времени нужно для того, чтобы забыть человека, с которым ты провел вместе всего несколько дней?.. Я не знаю… Единственное, что мне было известно наверняка — это то, что года для этого явно оказалось не достаточно.

— Почему я все еще помню тебя?

— Потому что хочешь помнить… Мне приятно…

Все стало потихоньку меняться лишь только к концу весны, когда холода окончательно отступили, и город вокруг меня стал наполняться блеклыми вспышками солнца. За весь май в Минске не было ни одного дождя. Лишь только облака, что все плыли и плыли куда-то, как будто постоянно напоминая мне, что земля под моими ногами ни на миг не прекращала вращаться. Я чувствовал, как время уходит, и вместе с ним мои воспоминания о Кристине становились все тоньше и словно бы таяли в моей голове. Я ловил себя на мысли, что просто вспомнить ее лицо с каждым днем мне становится все сложнее. Время воровало ее у меня. И лишь только по ночам иногда я все также видел тот пляж у Балтийского моря, где когда-то мы часто проводили время вместе. В моих воспоминаниях погода там не менялась никогда. Но с течением дней я уже и сам начинал сомневаться, были ли эти места такими, какими я их запомнил.

Той же весной я начал встречаться с девушкой по имени Вероника. Она была главным редактором газеты, в которой я работал, а потому наши с ней отношения всегда существовали, словно в двух разных плоскостях. В одной из них она была моей девушкой, а в другой — моим боссом. И эти миры, как две параллельные, никогда не пересекались между собой.

Я знал, что работа в редакции значила для нее намного больше, чем для меня самого, а потому никогда не возражал против того, чтобы держать наши отношения в тайне. Мы всегда приходили на работу порознь; старались не показываться вместе в людных местах, а потому даже когда мы оставались наедине, эта тонкая грань между нами все равно никогда не исчезала полностью. Мы оба привыкли к этой дистанции, и от этого наши с ней отношения всегда больше напоминали деловое сотрудничество, чем нормальный роман двух взрослых людей. Встречаясь со мной, Вероника лишь продолжала крутить ту интрижку, которая уже давно существовал между ней и ее работой в редакции. Я знал это, но такое положение дел меня вполне устраивало.

Когда мы оставались вдвоем, мы все равно часто продолжали говорить с ней о работе. Она пила сухой вермут и никогда не переодевалась в домашнее. А я смотрел на нее и пытался представить, о чем она думает в этот момент. Но это всегда оставалось для меня тайной.

Я помню, как однажды где-то посреди недели я остался у нее допоздна. Мы достали бутылку «Мартини», а потом долго сидели у нее на кухне, не зажигая свет, и смотрели, как за окном наполняется огнями ночной город. В тот вечер Вероника сказала: «В Татрах есть место, где умирают мотыльки»… Я посмотрел на нее вопросительно, ожидая, что сейчас после паузы она добавит что-то еще и как-то разовьет эту мысль. Но Вероника просто молчала и продолжала лишь безразлично болтать соломинкой в своем бокале с мартини.

— О чем ты? — переспросил я, и только после этого она вновь нарушила молчание.

— О мотыльках, — повторила она, как будто это было чем-то само собой разумеющимся. — Я слышала об одном месте в горах, где они умирают сотнями. Они летят туда, а потом просто падают на землю… Ты можешь представить себе подобное?

— Дождь из мотыльков?

— Да, — поморщилась Вероника. — Звучит жутко.

Я посмотрел на нее, снова пытаясь что-то прочитать в выражении ее лица. В свете ночных огней она выглядела как женщина из старого нуара: длинные волосы до плеч, темные глаза и яркая красная помада, казавшаяся единственным цветным пятном на общем полотне черно-белого мира.

— Нам нужно отправить туда кого-то, чтобы разобраться с этим.

— Тебя так заботят мотыльки? — удивился я. — Еще недавно мы писали про саммиты Евросоюза, а теперь будем писать про мотыльков в горах?

— Ты не понимаешь, — проговорила она, и ее взгляд снова стал оживленным, как и всегда, когда мы с ней начинали говорить о работе. — Тут дело не в мотыльках, а в том, что может стоять за всем этим. На деле это может быть, что угодно: проблемы с экологией, разработки новых пестицидов, превышение норм допустимых выбросов на промышленных предприятиях… Мотыльки не умирают просто так… И пока за эту историю не схватились другие издания, у нас есть шанс вытащить из нее что-то по-настоящему стоящее.