– Ну, - продолжал он, - сапог не снимавши сижу это я и выжидаю, - Бутеноп снова выпустил громадный клуб дыма и замолчал.

– Ну а дальше-то что, Акакий Ананьич?
– нетерпеливо спросил кто-то из матросов-первогодков.

– Так вот я и говорю, - неторопливо продолжал Бутеноп, - салаги вы еще! Попробовали бы попреть четыре дня в одних сапогах! И когда это я кинулся на кита!

– Свалился, - нахально поправил его чей-то голос.

– Так вот, когда я кинулся на кита, - железным голосом продолжал Бутеноп, - тот, натурально, пасть раскрыл - со страху, видать - и я туда со всего размаху до самой печенки.

– Ну, так уж до печенки!
– засомневался тот же голос.

– Ну, до желудка, кто их, тварей этих, разберет, - махнул рукой Бутеноп.
– Конечно, темень, вонища, а я не теряюсь. Чую, закрыл он мурло, дышать хуже стало. Сел я. Сымаю сапоги - все равно, думаю, погибать, пущай хоть ноги отдохнут. Бодрости, правда, не теряю, осенил себя крестным знамением, сижу. Жду костлявую. Кит мой в глубину пошел - это я понял, уши заложило. А от портянок моих дух - хоть топор вешай, все запахи китовые перешибло. Думаю, что ж сидеть-то? Хоть перед смертью душу отведу. Поковырял я его кое-где ножичком. Тот, натурально, взбеленился. Я - то вверх ногами, то боком, однако ножичком сую. Чую, вверх пошли. Тут воздухом пахнуло. А дальше, братцы, вы сами видали, - и Бутеноп многозначительно замолчал.

Матросы негромко заговорили, делясь впечатлениями, а Бутеноп, кряхтя, поднялся.

– Так отчего же кит-то подох, от ножичка али от портянок?
– спросил все тот же ехидный голос.

– Дурень ты, - обиделся Бутеноп.
– С булавкой на медведя ходят разве?
– он плюнул и отправился на полуют, где собрав вокруг себя такую же компанию сидел Глазенап.

!Рассвело. Кацик Монтесума вышел на крыльцо пирамиды. Жрецы хотели вырвать у него сердце и положить на самый верх жертвенной кучи, но он не дался. Оглядев окрестности, кацик вздохнул и огорчился: тяжело груженные, сидящие в воде гораздо ниже ватерлинии, испанские галеоны, повернувшись носами к восходящему солнцу, весело отправлялись на родину. Ветер жалобно свистел в ободранных пирамидах и башнях.

– Горе мне и народу моему, - равнодушно подумал Монтесума.
– А впрочем, хрен с ним, с народом (хрен в страну инков только что за-везли из Европы).

Сорвав два цветка гибискуса и поймав большого крокодила, верховный инка окончательно успокоился. Жизнь входила в обычную колею. Народ голодал, ссылаясь на неурожай маиса, а кацик и его камарилья (тоже испанское слово) вовсю угнетали его. История продолжалась.

И продолжалась она так: золотой испанский флот под командованием дона Эстебано Сантьяго Хуана Санта-Мария де лос Карлоса, более известного под именем Фернандо Кортеса, благополучно следовал к родным берегам. Исключение составлял флагманский корабль, груженый более всех и поэтому сильно отставший. Вот его-то и избрал своей жертвой "Шпицрутен".

На гафеле русского крейсера взвился боевой флаг. Захлопали паруса, сломался руль, и "Шпицрутен", описывая циркуляцию, влепился бушпритом в борт "Изабеллы".

– Буэнос диас, канальерос!
– заорал по-испански Хряков, вламываясь на палубу испанца во главе трех дюжин - от слова "дюжий" - глазенапов и бутенопов.

– Карамба!
– испуганно закричали застигнутые врасплох испанцы и принялись сдаваться. Дон Эстебано, также застигнутый врасплох, прямо с мостика в ярости прыгнул за борт, где его сразу же съела большая акула-молот, преследовавшая судно от самых берегов Кастилии. Сделав свое черное дело, акула уплыла. А зря: остальных испанцев отпустили на все четыре стороны. И так как у них не было ни шлюпок, ни корабля, а на все четыре стороны расстилалось безбрежное море, то убираться на все эти стороны им пришлось вплавь (кто умел плавать) или по дну (кто не умел). Золото успешно было перегружено в трюмы русского корабля.

Все складывалось исключительно хорошо; исключением было половое воздержание. Несмотря на это, команда была по-уставному весела и усердно несла службу.

– Под голубыми небесами,

Летя под всеми парусами,

Наш корабель вперед летит.

Призрачный брег вдали синеет,

И службу мы несем вернее,

Как царь нам батюшка велит!

– пел Глазенап каждый вечер на баке, подыгрывая себе на корабельной балалайке.

Однообразие тропического плавания и сознание добросовестно выполненного долга действовали расслабляюще, и на борту "Шпицрутена" царило всеобщее благодушие. На мостик было выставлено плетеное из ивовых прутьев кресло-качалка, и Хряков с Ваальсом попеременно лежали в нем. Ваальсу легкое покачивание помогало от морской болезни, а Хрякову запах ивы напоминал прекрасную природу средней полосы России.

– Так воруют, канальи, - сокрушенно сказал подошедший боцман левого борта, обращаясь к Хрякову.

– Что воруют?
– строго спросил Хряков.
– И кто?

– Кто - доподлинно неизвестно. А что! Да в общем вообще воруют, - и боцман вытащил из кармана длинный список, составленный признанным корабельным грамотеем Бутенопом.

– Так что все-таки воруют? В первую очередь.

– Известно, что! Ром, солонинка, струмент разный; ну, и золото из трюма. Пудов шесть уже недостает.

– Ладно, золото! А инструмент - он железный. С нактоузом по кораблю ходил? На кого компас падает?

– Да все больше на меня глядит, Козьма Иваныч! Из Курской губернии мы, а у нас и дите малое особый притяг имеет.

– Насчет притягу не скажу, а тебя в виду иметь буду, - сказал Хряков, покачиваясь в лонгшезе.

– Так все-таки насчет воровства, Козьма Иваныч! Меры принять бы.

– Линьки, согласно уставу! Ну, под килем протяни кого-нибудь!

– А кого тянуть?

– Кого-нибудь, - засыпая, сказал Хряков.