Форидж встал из-за стола, простил китайца и вытолкнул его за дверь. Заперев ее на два оборота, Форидж уселся за письменный стол и принялся кейфовать. Постепенно мир за оконными стеклами окрасился в яркий розовый цвет, кривой шпиль на городской ратуше стал замечательно стройным, а солнце, весело пробегая по небу, ласково слало свои лучи прямо в форточку старого дома, вспыхивая зелеными искрами на стекле "белой лошади".

Прокейфовавшись, Форидж проснулся среди глубокой ночи. Ночь была тропической и темной. Сан-Диего словно вымер, ни звука не доносилось с его пустынных улиц и проспектов. В углу заскреблись тараканы. Форидж встрепенулся и пошел будить Оскара Фоше. Тот проснулся сразу. Форидж приник к его уху и некоторое время что-то шептал, после чего Фоше бесшумно оделся и на цыпочках выскользнул за дверь.

Если на свете бывают чудеса, то в эту ночь произошло именно чудо: старая лестница ни разу не скрипнула под ногами злоумышленника, а дверь в контору Ван-Ю-Ли и Курочкина легко поддалась первой же отмычке, поскольку была предусмотрительно не заперта.

Итак, в ноль часов шестнадцать минут Фоше проник на запретную территорию, а в ноль часов двадцать минут уже покинул ее, прижимая к груди вторую половину драгоценного документа. Когда дверь за Фоше закрылась, китаец закрыл глаза и со спокойной совестью уснул. Во сне ему приснились разодетые в шелка красавицы, танцующие на большом рисовом поле.

Весь остаток ночи на первом этаже горел свет; по занавескам метались тени Фориджа и его секретаря: они собирались в дорогу. Форидж рассовал по карманам миллионы и вслед за Фоше навсегда покинул контору, гоня прочь назойливую мысль о предстоящей выплате неустойки по гуановому контракту. Помотав головой, чтобы окончательно избавиться от этой мысли, Форидж решительно скрылся в темноте.

Всю ночь неудавшиеся гуанопромышленники разыскивали по злачным местам Сан-Диего бравую команду "Джульетты". Сама шхуна, всеми покинутая, смирно покачивалась в теплых сточных водах городской гавани. И Форидж, и Фоше знали, что искать команду на судне бесполезно. Они разделились: Фоше направился в ночной бордель "Серебряный якорь", а Норман Форидж взял на себя опиекурильню, соперничавшую с "Якорем" своей популярностью. Пятнадцать минут напряженных поисков - и свершилось второе чудо за сегодняшнюю ночь: вся команда, за исключением Омара Фалиха, была в сборе.

Старший матрос Мирко Толич висел на механике Жане-Пьере де Буайе, а Жан-Пьер де Буайе висел на Рикардо Портесе, который был капитаном и поэтому сравнительно твердо держался на ногах.

Уплатив по счету, что с ним бывало крайне редко, Форидж увел команду навстречу приключениям. Шествие возглавлял Фоше с импортным тусклым шведским фонариком, а замыкал процессию сам Норман Форидж, бдительным хозяйским оком следивший за тем, чтобы никто не потерялся и не перешел улицу в неположенном месте, хотя ночные автобусы и такси - как, впрочем, и дневные - в Сан-Диего отсутствовали.

"Джульетта", встречая команду, ласково скрипела гнилыми бортами. Уже светало. Форидж, предоставив Фоше грузить команду, пошел в кают-компанию. Там густо храпел и пускал во сне турецкие ветры трезвый Омар Фалих. Опешивший поначалу Форидж зарычал и пнул турка ногой.

– Я болею, хозяин, - не открывая глаз привычно пожаловался Омар. Форидж с наслаждением пнул его второй раз:

– Вставай, ишак, это не занятие для здорового мужчины!

Фалих, по-турецки проклиная Фориджа, с сожалением поднялся и открыл глаза.

Внезапно раздался страшный грохот. Форидж, еще раз пнув Фалиха, опрометью выскочил на залитую рассветом и помоями из камбуза палубу. Там он нос к носу столкнулся с морально травмированным Фоше.

– Это капитан, - упавшим голосом объяснил тот. Форидж с ужасом разглядел под ногами зияющее отверстие; из-под палубы доносились глухие проклятия, сменившиеся, впрочем, довольно скоро здоровым удовлетворенным храпом. Форидж разразился неистовой бранью, умело сочетая на шестнадцати языках капитана, его родню и различные части человеческого тела.

! Солнце взошло. "Джульетта", хлопая кливерами и бизанями, мчалась по бесконечной глади океана. Команда исправно несла службу. Мощный капитанский рык то и дело разносился над волнами. После каждого такого залпа "Джульетта", как проснувшаяся лошадь, начинала идти чуть-чуть быстрее. До блеска выдраенная палуба сверкала яркой заплатой из свежих досок.

Работы экипажу хватало. Жан-Пьер третьи сутки ковырялся в моторе, пытаясь вытащить оттуда застрявший палец; Омар Фалих стряпал обед, одновременно вычерпывая воду, непрерывно поступавшую в трюм из океана; Мирко Толич в одиночку сражался с парусами, лопавшимися и трескавшимися при каждом удобном для них случае. Случаев было много. Фоше, который раньше работал шулером в Монте-Карло, играл с Фориджем в покер, подобострастно проигрывая каждую третью партию. Так проходил день. По вечерам команда зажигала бортовые огни и продолжала свои занятия. В это же время происходила смена вахт: теперь воду вычерпывал Мирко Толич, а паруса латал Фалих. Иногда по вечерам ужинали.

Электрического освещения на шхуне не было, и когда становилось совсем темно, Норману Фориджу удавалось выигрывать только каждую четвертую партию.

В суровой мужской работе и нехитрых развлечениях время шло незаметно. Один лишь Форидж проявлял признаки нетерпения. Когда все засыпали, он зажигал свечу и любовался бесценным документом. Опершись головой о кулак, он грезил караванами двугорбых (Форидж считал, что они имеют гораздо большую грузоподъемность) верблюдов, ноги которых подгибались под тяжестью вьюков, битком набитых золотом. На переднем верблюде, как и положено, восседал сам Форидж в котиковой чалме, а сзади, привязанный к хвосту самого последнего верблюда, тащился проклятый китаец, царапая от зависти лицо и умудряясь кусать сразу оба локтя.