Мама услышала это название, и улыбнулась.

Еще бы, множество воспоминаний тотчас же явились к ней. Ведь она неподалеку родилась и жила.

– Я прочитала твой "Бином Всевышнего", - строго сказала она, приглашая меня оторваться от иллюминатора, в котором показалось Ставрополье.

Я принужденно повернулся к ней: говорить о своих книгах во время вынужденных посадок я не очень люблю.

– Как же ты мог в своей повести, - набросилась она на меня, как будто мы сидели с ней в баре, - коль уж ты присвоил себе право путешествовать во времени, не остановить смерть Верочки, которая погибла тогда, в 1881-м? Ведь это ты там сидел на креслах в доме моих предков и курил сигарету. Я узнала тебя. Кстати, почему ты воспользовался тем, что меня еще нет в природе, и опять закурил? Ай-яй-яй, как нехорошо.

– Есть закон времени, - ответил я, - не обращая внимания на справедливый упрек по поводу курения, - если бы я вмешался в историю чьей-то жизни или смерти, то не смог бы вернуться обратно.

Есть, кроме того, закон жанра...

Но мамочка мои оправдания слушать не пожелела, а тут как раз самолет покатился по бетонной дорожке, потом остановился, и мы решили погулять, благо было в запасе часа четыре с небольшим.

Конечно, мы поехали в Пятигорск. Поехали на такси за шестьдесят долларов...

– Солнечный удар, - сказал профессор, - это солнечный удар.

Антонина Ивановна, приготовьте на всякий случай нашатырный спирт и шприц. Впрочем, сейчас она и без этого обязательно придет в себя.

Не волнуйтесь, молодой человек, - обратился он уже к сыну пациентки, все будет хорошо. Подождите, пожалуйста, в коридоре, а еще лучше пойдите погуляйте. Ей нужен покой и отдых.

Закончив приводить даму в чувство и убедившись, что ей много лучше, профессор прошел в свой кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Но, вернувшись в процедурную еще раз, он вновь застал там молодого человека. И, не предложив ему второй раз уйти, вышел сам, чтобы записать историю болезни...

Нет, слушать косноязычного экскурсовода было все-таки невозможно, хотя лекция и была информативно насыщенной. Лектор непрерывно заменял одни звуки другими. И тогда экскурсанты стали поодиночке выскальзывать на улицу из здания краеведческого музея.

Путь у них был один - к полуразрушенной мечети.

Я терпеть не могу подобных лекций, поэтому и выскочил первым и понесся вверх по тропинке, но потом возвратился, чтобы помочь подняться маме. Мне было приятно вести ее под локоть.

Послышался окрик экскурсовода, догнавшего разбредшуюся группу: "Гдаждане-товадищи, пди подходе к мечети будьте, подадуйста, остодожны, там есть опасные места! "

Мечеть и в самом деле казалась опасным местом. Развалившиеся, осыпающиеся шурфы, проваленный земляной пол, пробитый купол...

Мама, она сказала мне, видела эту мечеть когда-то в детстве. Тогда она казалась страшной, а сегодня ее подготавливали к реставрации.

Вдруг я увидел, что мама побледнела. Она остановилась, прислонившись к моему плечу. Экскурсанты, поднимавшиеся сзади, стали обходить нас с двух сторон. Делали они это с комментариями: дескать, молодежь нынче не та пошла, не может на холм подняться, чтобы не запыхаться. На слово "молодежь", обращенное к ней, мама улыбнулась.

Ей стало получше, и мы быстро нагнали группу.

Экскурсанты уже сгрудились вокруг своего гида. Зашумел ветер, и внутрь ограды, где стояла мечеть, полетели какие-то семена с крылышками.

Я взял под руку маму и прислушался. Мама, я это тотчас же понял, лекцию о татарской мечети не слушала, зато наблюдала за малень-"

кой девочкой, которая пришла сюда с родителями. Она играла сама с собой, ловила непослушную, не дающуюся ей никак бабочку, потом поймала, осторожно посадила на цветок. Бабочка тотчас же и улетела.

Потом девочка зажмурилась и понюхала цветок. Такие цветы во множестве росли у полуобвалившейся изгороди.

– Совсем как тогда, в моем детстве, - прошептала мама, - только тогда не было экскурсий, а вот девочка была, и ею была я.

Так бывает иногда, когда взрослый человек вдруг видит ребенка и каким-то непонятным чувством знает, что он был точно таким же.

– Мне было тогда всего шесть лет, - продолжала мама, она рассмеялась, я тогда искала своего папу и убежала к нему в Ленинград, а здесь, в мечети, был очень старый человек, старик-сторож, хотя какой сторож на развалинах. Когда я вот так же играла, нюхала цветы и ловила бабочку, он подошел ко мне и что-то сказал.

– Что же он сказал, ты помнишь?

– Он сказал мне такое, что я запомнила на всю жизнь.

– Что же?
– повторил я настойчиво, чуточку ей подыгрывая.

Мама посмотрела на меня серьезно.

– Старик сказал мне тогда, что он мой сын.

Это было слишком даже для такого хладнокровного писателя, как я. Мой нарочитый пафос как рукой сняло:

– Чей сын? Твой?

– В том-то и дело, что мой; смешно, правда же?

Я промолчал, потом сказал:

– Да, очень смешно... Так он же сумасшедший, этот твой старик... начал было я заполнять паузу, но запнулся: из развалин мечети выходил в этот момент косматый старик с черной седой бородой.