Но в то утро, когда Грималовскому сделали переливание крови, она не появлялась ни в комнате тяжелораненых, ни в хирургической.

— Изменила тебе, — заметил Варгасов, пытаясь хоть шуткой занять друга, только что привезенного на коляске из операционной.

В этот день дежурили другие сестры, и порошки казались Дмитрию горькими, а вода недостаточно холодной. На его расспросы, куда девалась Валя, все отделывались ничего не значащими фразами:

— Экзамены сдает. А если не сдаст, будет ей нагоняй от жениха.

— Матрос у нее жених-то — парень суровый!

— Сказал, чтоб к концу войны медицинское училище окончила. Вот Валька и спешит. Кто его знает, когда эта война проклятущая кончится.

Валя появилась только через сутки. И по черным кругам под глазами было видно, как тяжело дался ей недавний экзамен.

— Вот и Валя, — обрадовался Грималовский появлению девушки. — А мне вчера переливание крови делали. Чувствую себя значительно лучше — аппетит появился, сил прибавилось.

— Я рада за тебя, Дима, очень рада.

Но радость, сверкнувшая на ее лице, внезапно была залита слезами. Девушка, на ходу вытирая глаза, бросилась за дверь.

— Что с нею? — встревожился Грималовский.

— Не печалься, хлопец, — подсев к летчику, сказала пожилая няня. — Слезы-то от радости. Кровь она свою отдала. Тебе отдала.

Сергей все еще не мог оправиться после внезапной встречи.

— Как ты попала сюда? — расспрашивал он.

— Раненых в ваш госпиталь доставила. Мне мой начальник отделения разрешил сопровождать эшелон. Он знал, что ты здесь.

Стремительно пролетает время госпитальных свиданий, оставляя в наследство щемящую грусть.

— Прощай, Сергей, прощай и ты, Дима, — сказала, поднимаясь, Валюша.

Дверь уже захлопнулась за ней, но присутствие девушки еще долго ощущалось. О нем говорила чуть примятая простыня в ногах у матроса, нежный запах духов, фотография, появившаяся на тумбочке Сергея.

— Береги её, — глухо, словно размышляя вслух, после продолжительного молчания вымолвил Грималовский. — Золотая дивчина.

Но моряк не вступал в разговор. Он уткнулся лицом в подушку и как бы заново осмысливал каждое произнесенное ею слово, вылавливая из него понятное только ему значение.

— Грималовский, на процедуру!

Штурман тяжело поднялся с постели и, шаркая больничными тапочками, двинулся к выходу. Спустился по лестнице к терапевтическому кабинету.

— Дима! — остановил его девичий голос. Он обернулся. К нему, торопливо застегивая крючки шинели, выбежала из раздевалки Валя.

— Дима, скажи мне честно, как самочувствие Сергея?

— Поправляется.

— Что значит "поправляется"?

— Сама понимаешь, сквозное ранение груди. В момент не оправишься. Но сейчас ему гораздо лучше, числится выздоравливающим. Разве он тебе об этом не сказал?

— О ранении не говорю. Сама знаю. Ты скажи о том, о другом, о чем он мне ни словом, ни намеком.

— Так значит — тебе все известно? — неловко поводя рукой по щеке, выдохнул летчик.

— Сколько ему осталось?

— Спроси у профессора Чековани. Он ведет бухгалтерию жизни и смерти.

— Я боюсь. Боюсь точной цифры. Ты скажи сам, что знаешь об этом.

— От сестер слышал… От силы — полгода… Злокачественная опухоль. Во время операции, извлекая осколок, обнаружили.

— Это я знаю. Спасибо, Дима. Его лечащий врач тоже обещает полгода. Вот что… — она потерла тонкими пальцами вздрагивающее веко. — Дима! Здесь мой номер полевой почты. Если хуже станет Сергею, немедленно сообщи. Я приеду, обязательно приеду. — И девушка протянула ему листок с фиолетовыми цифрами. — Прощай, Дима.

Он посмотрел ей вслед и увидел, как худые лопатки под груботканой шинелью судорожно заходили, как ссутулились плечи, и руки, должно быть, закрыли лицо. Он не услышал рыданий. Война отучила рыдать.

Сергей знал о своей болезни и о том, что протянет недолго. И внешне не выказывал душевной боли. Он не искал участия. Не смерть пугала моряка, а постепенное угасание на больничной койке. Он предпочитал погибнуть в бою. Сергей скрывал ото всех, что он все знает. И окружающие скрывали от него таившееся в глубине сердец сострадание. Это был добрый взаимный обман.