— Не заметила геринговская саранча, — сообщил радист.

На четырехсотметровой высоте Пе-2 со включенными фотоаппаратами промчался над аэродромами Краснодара и Пашковской, выскочил на шоссе.

— Гляди, колонна автомашин! — возбужденно крикнул Грималовский.

И свинцовый дождь обрушился на головы фашистов.

Докладывая командиру эскадрильи о выполнении задания, Лобозов заметил незнакомого плотного майора, по-хозяйски расположившегося на командном пункте.

— Знакомьтесь, — представил его комэск. — Майор Степанов, военный корреспондент. Прибыл из Москвы. Хочет лететь с вами.

Выйдя в полном снаряжении на летное поле, летчики неспешно направились к самолету. Здесь их уже дожидался военкор в армейской гимнастерке и сбитой набекрень офицерской фуражке.

— Куда садиться? — поинтересовался он.

— Можно ко мне, — широко улыбнулся Варгасов. — В тесноте да не в обиде.

Лобозов глянул в полные решимости глаза майора.

— Серьезное дело вы задумали. Полетим на высоте пять тысяч метров, а запасной кислородной маски у нас нет. Рискованно. Задохнуться не боитесь?

— Что вы! — возмутился Степанов. — В нашей редакции от дыма не продохнуть: газетчики — курильщики страстные. И как видите, жив-здоров.

— Небо — не курилка. Зарекаться опасно. Ну да ладно. По местам!

Пе-2 вырулил на старт и взял разгон.

Когда самолет шел над Кубанью, майор Степанов делился с экипажем впечатлениями от полета, красочно описывал мелькающие внизу поселки и цветущие луга, служащие летчикам всего лишь прозаическими ориентирами, не настраивающими на поэтический лад. У Мариуполя радист лишил военкора возможности переговариваться со штурманом и летчиком, забрав у него свой шлемофон. Теперь требовались особое внимание и осторожность.

Завершив съемку порта, Грималовский бросил привычное:

— Вася, домой.

В этот момент Степанову стало дурно — наступило кислородное голодание.

Варгасов, облегчая его мучения, давал корреспонденту периодически собственную кислородную маску, и заодно поучал:

— Самолет не редакция. Здесь похуже приходится.

Но тут из-за облака выскочил "мессершмитт". Теперь было не до пассажира.

Истребитель, совершая глубокие виражи, приблизился на расстояние выстрела.

Заговорили пулеметы. В их грохот врывался варгасовский голос:

— Вася, ниже. Еще ниже. Майор задохнется.

"Пешка" оторвалась от преследователя на пятисотметровой высоте.

— Как состояние военкора? — спросил Лобозов.

— Гораздо лучше. Уже богатырем. Вот рвет у меня шлемофон, что-то хочет сказать.

— Командир, — заговорил Степанов. — Чуть Богу душу не отдал. Зато видел и прочувствовал войну по-настоящему. В таком переплете каждая секунда могла стать последней. Молодцы! Ей-богу, молодцы!

— Не захвалите, а то ведь и возгордимся.

— Нет, я серьезно. А что стало с немцем? Сбили? Я видел: он штопором пошел к земле.

— Нет. Он нас, видимо, решил высшим пилотажем удивить.

— А это правда, что раньше штопора, как смерти, боялись? — от пережитой опасности майор стал разговорчивым.

— Конечно, правда, — ответил Лобозов. — До шестнадцатого года не было случая, чтоб кто-то после штопора в живых остался.

— А теорию вывода самолета из штопора, — вставил Грималовский, — вам это будет интересно знать, разработал внук художника Айвазовского, пилот Ар-цеулов.

Как только самолет приземлился, майор Степанов выскочил из кабины и принялся благодарить летчиков.

— Отличная встряска была. С меня причитается! А где же ваш штурман? И ему спасибо хочу сказать.

— Вон там, у шасси.

Грималовский, взмокнув от напряжения, стягивал с правой ноги унт. Нередко в полетах начинала болеть старая рана, кровь запекалась, как клей. Стоило немалого труда снять унт.

— Что с вами? — опешил корреспондент. — Ранены?

— Пустяки, — устало выговорил штурман и тяжело привалился к колесу.

У профессора Чековани сегодня благодушное настроение. Он радушно улыбнулся вошедшему в кабинет летчику:

— Ну-с. На что жалуемся? Надоело у нас? Потерпите. Скоро выпишем.

— Когда?

— Конкретной даты не назову. Не провидец. А приблизительно — через месячишко. Довольны? Посмотрим-ка вашу руку.

Профессор внимательно осматривал руку, сгибал ее в локте, бормоча что-то неясное себе под нос на смеси латыни, грузинского и русского. Он исписал пол-листа довольно разбухшей "истории болезни", заключенной в серую папку.