Бивис все же скучал по маме, особенно когда был дождь, холодно и степь давила, становилась неопровержимо русской. Тогда он включал телевизор и смотрел «Великолепный век» по «Домашнему». На сальной кухне — османское золото. Шейхи засели в шелках и рубинах. Баттхед не понимал, уходил в гостиную и играл на гитаре, а Бивис сидел, смотрел в маленький телевизор и становился похож на маму.

«Русская бедность — это „Великолепный век“ по телеканалу „Домашний“», - эту фразу Бивис считал очень удачной. Достаточно клевой, чтобы начать ей роман. Любой парень хочет написать роман. Или снять блокбастер. Или, не знаю, забраться на Эверест. Может, не каждый, но Бивис точно хотел. Но больше всего он хотел трахать Баттхеда.

Ночью они валялись на узкой одноместной кровати, дрались и угарали, трахались и спали, трясли бошками и потом вытаскивали друг у друга длинные немытые волосы изо рта. Иногда они зависали в чат-рулетке и извращенцы предлагали им секс, а парни по-английски их материли. На стенах — обои под белый кирпич из «Строймастера», постеры AC/DC, «I want to believe» и ковбой из рекламы Marlboro, которым Бивис так хотел стать. И еще там была Мадонна. Она пела песни из ноута. Мадонна добрая и тоже похожа на маму. Им было семнадцать.

Однажды они пытались начать новую жизнь. Сели на попутку до Сызрани и вышли на первой же заправке, потому что не поняли, что дальше. Они шли до города пешком и угарали, писали смешные надписи ручками на картонках и показывали водителям — типа «сосу за еду» и «подайте на смену пола», но очень быстро бомжами быть надоело и парни решили, что единственный способ начать новую жизнь в семнадцать — куда-нибудь поступить. И они поступили. Бивис — в Самару на железнодорожника, а Баттхед — в армию. Бивис позвонил маме, чтобы сообщить новость и попросить денег на первое время. Она прислала пять тысяч.

Баттхед сказал, что лучше убьет себя, чем пойдет в армию. Что он ненавидит все это. А если пойдет, то точно всех расстреляет, потому что не терпит насилие. Они смотрели на поле и представляли себя на Среднем Западе, но начался дождь и степь стала просто степью. Через несколько дней они попрощались на автовокзале, а потом Баттхеда забрали в армию и он оттуда не вернулся.

В Самаре Бивиса заселили в общагу. Сосед Антонио, студент по обмену, заселился первым и привез с собой половину родины. Он родом из Мексики, говорил по-испански и не говорил по-русски. В целом прикольно и вроде экзотика, но ни хрена непонятно. Бивис смотрел на него, как на идиота: «Зачем добровольно уезжать в Самару из Мексики?» — думал он, но не мог сказать по-английски, потому что знал только ругательства.

На стенах их комнаты — постеры мексиканских ужастиков, на столе — большой игровой комп со светящимся системником, на первом этаже качалка, и после тренировок, которые Бивис очень полюбил, потому что они приближают его к какому-то своеобразному эстетическому переживанию, к той движухе, которая когда-то была в нем. Он рассматривал свое тело, пытаясь обнаружить в себе кого-то нового, и находил прыщи. Он забирался на верхний ярус кровати и чувствовал себя героем молодежной комедии про колледж типа «Американского пирога». Недолго. Скоро выяснилось, что пить тут нельзя, и гостей, и смеяться после одиннадцати тоже. Ему дали матрас, подушку и казенный войлочный плед, как в казарме. Он снова сел со всем этим скрабом на ярус и почувствовал себя в фильме про беженцев. Теперь он европейский неблагополучный дружбан главного героя-мигранта, который качается и пытается быть сильным в новой стране, в которой все друг другу чужие. Бивис очень много мечтал и думал, что все это как бы не с ним и он кто-то другой, потому что все непонятно.

За общагой железнодорожного института обнаружилось железнодорожное полотно. Бивис просыпался от грохота составов на своей верхней полке, потирал стояк и думал о Баттхеде. Он вставал, дрочил в туалете, плакал и шел поесть.

Вахрушка в общаге ковыряла ногти, ее лицо слипалось с подбородком и становилось, как размокший пельмень. Она смотрела на Бивиса с подозрением, как на потенциального преступника, и говорила, что пишет на него акт, потому что турникет сильно дергает или маску не до конца надевает, а у Бивиса — вьетнамские фантомы из детства, семейной общаги, и вот уже однорукий охранник шманает его на наркотики и водку, потому что в Тольятти все были наркоманы, а Бивис стоит и думает, лишь бы он сам не нажрался и ночью не заебал. Он повесил постер с Лос-Анджелесом. Бестолковые загорелые серферы прыгали в море с голливудских холмов. А потом пришла коменда и заставила его снять. Не положено приклеивать на обои. Качалку бессрочно закрыли на карантин, потом всю общагу. Это был грустный год — все скучали дома и умирали.

Однажды Бивис спросил мексиканца, бывал ли тот в США — в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке. Мексиканец зачерпнул ложку консервированной фасоли, проглотил и смачно, широко открыв рот, протянул:

— Yeah.

— Cool?

— Fuck. A lot of psycho on the street.

— Точно Тольятти.

Пошел снег. Бивис подумал, что будет круто, если приедет грузовик Coca Cola под песню из новогодней рекламы. Тридцатого числа Бивис понял, что он не станет железнодорожником, потому что не понимает, зачем, а еще, что ему не с кем праздновать Новый год. Он купил в ларьке водку. Бивис пил, а Антонио ел фасоль. Они не разговаривали, потому что тоже неясно, зачем. Тогда Бивис решил в раз пятидесятый написать Баттхеду во «Вконтакте». Он знал, что ему не ответят, но почему-то хотелось.

«Дорогой Баттхед, пошел ты нахуй. Я очень скучаю. Качалку закрыли на карантин. Идти некуда. Встретимся в Лос-Анджелесе».

Он написал это, вышел на улицу и пошел в сторону ботанического сада. Когда он зашел достаточно далеко, он снял шапку, кроссовки — зимних сапогов по размеру у него не было — и куртку. Он допил, взял бутылку, как сверток с ребенком, лег в мягкий уютный сугроб и уснул, поджав ноги.

Утром он проснулся, а на улице было тепло, только сопли и руки дубовые, красные. Он отряхнулся, сильно себя поругал и пошел в общагу, чтобы переодеться из грязного в чистое. У него был план сбежать домой.