Арлекин склонился в низком поклоне, согнув колени, прижав одну руку к груди, а другой потянувшись к звездам. Когда он выпрямился, его поднятая рука опустилась на лицо и сдернула ухмыляющуюся, украшенную орнаментом маску, скрывавшую его черты.

— Прайдиан Призрачный Глаз, — спокойно произнес он. — Мастер труппы Маски Безмолвного Сумрака.

Его голос был не властным и повелительным, как ожидала Лелит, а ровным и мягким. В нем звучал древесный дым и выдержанный ликер. Черты его лица были грубыми, с широким подбородком и полными губами, а кожу избороздили морщины смеха — чего и следовало ожидать от последователя Цегораха — и шрам, который почти во всю длину проходил по правой стороне его лица. В том месте, где он проходил над глазницей, на него смотрел мертвый, ничего не видящий белый глаз, подергивающийся в такт движениям своего близнеца. Его волосы представляли собой блестящий гребень темноты, который для многих наблюдателей был бы практически бесцветным, но глаза, привыкшие к мраку Комморрага, могли различить глубокий, насыщенный цвет индиго в его тенях и смещающихся бликах.

Его плащ был белым, но на внутренней стороне, где виднелись отложные манжеты и высокий воротник, красовались те же золотые и белые ромбы, что и на правой ноге и левой стороне туловища, а вторая половина комбинезона была сплошь черной. Над левым плечом торчала рукоять меча, но Лелит знала, что у него есть и другое, менее заметное оружие, спрятанное при себе.

Однако она все равно убрала ножи в ножны. Арлекины вряд ли были предсказуемы, но Лелит чувствовала, что он искал ее не для того, чтобы попытаться убить. И это было почти позором, поскольку она с удовольствием приняла бы вызов.

— Ты здесь, чтобы присоединиться к Иннари? — спросила она. Арлекины направляли и сражались вместе с последователями Иврейн, но, в отличие от остальных, они редко принимали дар эмиссара и отказывались от своих старых привычек. Арлекины, казалось, поддерживали Иннеада, но держались в стороне. Лелит поняла, что в этом есть смысл: согласно легенде, у Цегораха никогда не хватало сил, чтобы сражаться с Той, что Жаждет, и он полагался на хитрость, чтобы перехитрить ее. Помочь новому божеству эльдари восстать и уничтожить его древнего врага, должно быть, казалось Смеющемуся богу прекрасной шуткой.

— Нет, — сказал Прайдиан, на его губах заиграла легкая улыбка. — Мы здесь, чтобы танцевать.

Даже друкари смотрели выступления Арлекинов, хотя они мало походили на обычные развлечения Комморрага. Лелит видела их много раз в своей жизни, но ни одна труппа не была похожа на другую. Тем не менее впечатляло, как хорошо они умели изображать эмоции, печаль и агонию, когда в зале находились существа, выживание которых зависело от того, что они вырывались из рук других живых существ. Возможно, именно из-за этого любопытства друкари по-прежнему приглашали своих странных сородичей в кошмарное царство Темного города — ощутить нечто, что казалось таким реальным, но не давало никакой пищи. Это была почти чистая форма опыта, которая, безусловно, разжигала аппетит к настоящему.

В храме было выделено место, и многие из путешествующих с Иврейн иннари собрались посмотреть, в том числе и сама Иврейн, которая, видимо, сочла это достойным того, чтобы отбросить свою одержимость древней резьбой. Сценическая площадка была задрапирована полотнищами мнемонической ткани, на которых менялись узоры и изображения, создавая фон. Это был относительно простой трюк, но в чем-то гораздо более эффективный, чем самые сложные декорации, которые могли бы использовать менее известные игроки. Арлекины жили своими ролями на сцене, и эта яркая, неловкая искренность обволакивала всех присутствующих в зале, вовлекая их в повествование так, что малейшее предположение зарождало в сознании яркие образы.

Заиграла музыка, и появились первые артисты, скользящие по полу с такой грацией, что даже ведьмы друкари выглядели как одна из неуклюжих представительниц низших видов галактики. Лелит невольно сжала костяшки пальцев: она так долго совершенствовалась в себе, что не могла видеть красоту в другом, желая сломать ее и доказать свое превосходство.

Она сдержала порыв, и танцоры продолжили, кружась и вертясь, а на тканевом заднике появились цветочные мотивы. Они исполняли сказку об Аиллуине и Намашель, старую легенду времен до Падения, о красоте и разбитом сердце, о любви и предательстве. Вскоре из хора вышел Аиллуин; в данном случае это был мужской образ, хотя Лелит видела, как его играли по-другому. Он был юным романтиком, отчаянно желающим испытать жгучее пламя любви.

Синхронное кружение танцоров, костюм, меняющий цвет и рисунок, — и вдруг игрок, который еще мгновение назад был безликим членом хора, стал Намашель. Там, где Аиллуин был смелым и решительным, даже безрассудным в своих движениях, она была сдержанной и умеренной, но ее тянуло к нему. Однако каждый раз, когда Аиллуин поворачивался к ней, та сторона ее костюма, что была обращена к нему, становилась такой же простой и непримечательной, как и остальные, а та, что была скрыта от его взгляда, сохраняла свой узор. Как бы Намашель ни танцевала, как бы ни располагалась, она никогда не могла заставить Аиллуина увидеть ее истинную сущность. Он искал непосредственности и не мог разглядеть в ее движениях потенциал.

В зале воцарилась тишина, и танцоры замерли, когда появился новый персонаж. Это была Мереллиан, ледяной дух. Она была красива и грациозна, но холодна и безжалостна. Она закружилась по камням пола, повторяя шаги Аиллуина. Они начали кружиться друг к другу, огонь и лед; но лед был могущественнее, и он гасил пламя огня, прежде чем тот успевал растаять в свою очередь.

Аиллуин оторвался от Намашель, даже не заметив ее присутствия, и попытался растопить сердце Мереллиан жаром того, что считал своей истинной любовью. Его шаги становились все более смелыми, он пытался доказать ей свою правоту, но Мереллиан все дальше и дальше отстранялась от него, вынуждая его совершать еще более смелые и глупые подвиги.