С этим списком бедный Эдик, как правило в последний день пребывания в стране, бегал по местным базарам, скупая заморские приправы. Она даже начала составлять свою собственную книгу рецептов – «Пища для Свадхистаны». Основной секрет ублажения Свадхистаны заключался в усилении вкуса самых простых ингредиентов различными приправами.

Если кто-то думает, что все это так легко и просто, то он глубоко заблуждается. И йога, и медитации, и приготовление блюд: описание и фотографии – на все это уходит масса времени. Это хуже, чем работа. Там от звонка до звонка с 9:00 до 17:00 пять дней в неделю, а здесь весь день и без выходных. Вера иногда даже ночью вставала, если какая-то идея забредала во сне. Записывала. Смешивала, пробовала.

И все бы хорошо, да разве ж судьбе-злодейке живется спокойно, когда у человека все хорошо? Только Вера, что называется, нашла себя, только быт налаживаться стал, как у отца случился инсульт. Пока он в больнице лежал, Вера туда каждый день ездила. Возила полные сумки. Термосы с чаями и отварами, судки с блюдами, способствующими восстановлению энергии и улучшению кровотока. Даже мази делала сама и сама же смазывала отцовские пролежни. Выхаживала как могла. Выходила. И тут встал вопрос: куда забирать? В квартире в Щукино его одного не оставишь. К себе тоже не заберешь. Ванная переоборудована под фотолабораторию Эдика, спальня отдана под Верины закрома и эксперименты, не на кухне же раскладушку ставить. Все-таки йога хоть и влияла на Веру хорошо, но ее философия просветления и стремления к высшим мирам как-то не совпадала с реальностью. Реальность все время хромала, не держала шаг и норовила выйти из строя.

Вера написала Наташе в Киров. Он теперь опять Екатеринбургом стал. Вере казалось, что с изменением имени города и люди в нем тоже как-то поменялись. У сестры теперь семья, дети. Ну и что, что у сестер голос крови помалкивает себе в тряпочку, но отец-то ведь родной. У Наташки к семье еще и свой дом с садиком прилагались.

Сестра ответила сухо и категорично. Мол, у нее муж, дети, ответственная работа – все учатся, работают, домой приходят только ночевать, на папу у нее времени нету. И еще что-то обидное про то, что, когда мать умирала, Вера бороздила просторы Балтийского моря в роскоши и благополучии. Вот уж упоминание «роскоши и благополучия» – это был явный перебор. Из этой фразы, как горох из дырявого мешка, сыпались злоба и зависть.

Вера сглотнула обиду и затаила ее. Переехала в ненавистную малогабаритку к отцу. Четыре долгих года жила с ним, приезжая через день к мужу на Черкизовскую – тоже, знаете ли, не ближний свет, считай, через весь город. Уставала не столько от дороги, сколько от волнений – как там отец, пока ее нет, и как там муж, пока ее опять же нет. В часовых переездах пыталась читать, но сосредоточиться не могла. Дурацкая фантазия рисовала картины уже холодного тела отца, почему-то обязательно лежащего на полу посредине кухни. Из-за тесноты она, Вера, не может в нее войти. Стоит в дверях и не знает, что делать. Холод страха сковывал грудь, и слезы застилали страницу книги. Тогда она пыталась медитировать, но усталое подсознание вместо радужных картин благолепия природы присылало картины каких-то пышнотелых женщин, долгой цепочкой стоящих у двери их с Эдиком квартиры в очереди скрасить его одиночество.

Страхи, подозрения и обида на сестру буквально выжигали душу Веры. Но все имеет свой конец. Отец умер. И не на полу кухни, а в своей постели. Вера вошла к нему, как всегда по утрам, в руке стакан теплой воды с лимоном и имбирем, а он уже холодный.

Наташа прилетела на похороны одна. Ни мужа, ни внуков проститься с дедом не сочла нужным привезти. Даже и не побыла в Москве толком. Похоронили, помянули, и улетела назад. Только и сказала, что кутья у Веры получилась вкусной и что через полгода, когда наследство надо будет делить, она с Верой свяжется.

Какая гадина. Только Верина жизнь в свое русло входить стала и страхи поутихли, а тут на тебе. Вера от обиды даже выпила рюмку водки за упокой души отца. Потянулась за второй, которой было суждено успокоить ее – Верину душу, но на локоть тяжело легла рука Эдика, и она поставила рюмку на место.

Вера вышла из лифта. Огляделась. Хороший у них был подъезд, чистый, светлый: широкий вестибюль с двумя окнами, новая метлахская плитка – матовая на полу и глянцевая до середины стены. Вдоль одного окна на сэкономленные от капремонта деньги построили из стеклопакетов выгородку для дворника-консьержа. Туда даже поместились узкий топчанчик, стул и телевизор на тумбочке в ногах топчана. На ночь, когда консьерж спал, серебристые жалюзи одним поворотом прозрачных палочек закрывали окна загончика, как в америкаских фильмах про полицейских. У них там такие же отделяют кабинеты начальников от остального люда. Создают приватность.

Никто в доме не мог запомнить трудное для русского уха таджикское имя, и все звали обитателя каморки просто Мишей. Он был всем: и дворником, и сторожем,

и курьером-носильщиком. Соседка Светка с четвертого этажа даже умудрялась ему под присмотр оставлять свою собачку Нюшу. Нюша очень не любила оставаться дома одна и выла как сумасшедшая, а у Миши она тихо лежала в ногах и смотрела вместе с ним телевизор.

На подоконнике другого окна – рядом с «дворницкой» стояла пара горшков с комнатными растениями, которые заботливый Миша поливал без устали, отчего цветы через месяц-другой умирали захлебнувшись. Жильцы дома выносили в вестибюль новые горшки, но и они вскоре становились жертвами Мишиной мелиорации.

Еще на том же подоконнике соседи часто оставляли ненужные старые вещи или книги. Сегодня кто-то выложил стопку журналов STORY пятилетней давности, и Вера прихватила парочку, пожалев, что видит их по дороге из дому, а не наоборот: на обратном пути уже все

расхватают. Пока возилась возле «книжного развала», Миша выпрыгнул из своей каморки, услужливо подхватил увесистую на металлической раме с двумя колесами сумку-самокатку и легко сбежал пять ступенек до входной двери. Открыл ее перед Верой, выкатил поклажу.