Шрифт:
«Поскольку современное (Modern) английское/британское государство формировалось как слабо институционализированное (это в значительной степени компенсировалось исключительно важной организующей ролью уже в XVI–XVII вв. английских спецслужб [16] ) с высокой степенью отделенности господствующего класса от государства, значительно более важную роль, чем официальные структуры, играли в Великобритании структуры «полуофициальные» – масонские ложи (островные) и различные клубы, превратившиеся в конце XIX-e. в закрытые наднациональные структуры мирового (североатлантического) согласования и управления. Подобные структуры… имели преимущество перед государственными» [95; с. 517–518].
16
«Именно в тайной войне Англия одержала свои главные победы в XVI в. и стала тем, чем стала, – коварным Альбионом. [Ей] удалось сплести паутину тайной агентуры не только в Англии, но и в Европе (Париж, Руан, Рим, Парма – далее везде). Великолепная разведка, помноженная на деньги Сити, позволившая подкупать противников, обеспечила разгром Армады в 1588 г., который стал началом 400-летнего марша англосаксов на восток, закончившегося в 1989 г. капитуляцией руководства СССР» [101].
Но главное следствие войны Алой и Белой розы, имевшее фундаментальное историческое значение, – возникновение жесточайшего дефицита элиты в целом, создавшее в Англии уникальный социальный механизм: мелкое и среднее сельское дворянство (джентри), в отличие от континентального, было открытым сословием, интенсивно пополнявшимся купцами и богатыми крестьянами. Торговцы, более всех выигравшие от войны, не в порядке исключения и с нарушением сложившихся правил за взятку, а открыто, законно и массово пополняли ряды дворянства.
Таким образом, опираясь на мелкое и среднее дворянство, абсолютизм опирался тем самым и на купцов, и на разбогатевших крестьян, расширив свою социальную базу до непредставимых на континенте масштабов. Это обеспечило внутренний демократизм английской элиты – и, соответственно, её эффективность.
Форсировало это и развитие прогрессивных в то время рыночных отношений, так как новое английское дворянство вырастало непосредственно из них (пусть даже и в форме спекуляций на выморочном послевоенном имуществе) и было вскормлено ими, а не враждебно противостояло им (в отличие от континентального).
При этом, пусть и с кардинальным персональным обновлением, в Англии сохранилась аристократия как критически значимый для существования и прогресса страны и народа общественный механизм – значимый и устойчивый социальный слой, ассоциирующий себя со своей страной, связывающий с ней своё будущее и будущее своих потомков, свободный при этом от изнуряющей и развращающей борьбы за выживание (пусть даже и социальное, а не непосредственно физическое).
Эти качества превращают аристократию в исключительно значимый стратегический фактор конкурентоспособности любого общества, единственный социальный механизм, в долговременном плане гарантирующий (хотя, разумеется, далеко не с абсолютной надежностью) страну и народ от саморазрушения, вызываемого возникновением и укреплением олигархии с её всепоглощающим самоубийственным эгоизмом [104].
Британский король Георг V отнюдь не случайно после Февральской революции в России не пустил к себе свергнутого усилиями его спецслужб российского двоюродного брата, прекрасно понимая, что речь идет о его жизни или смерти. Дело было, скорее всего, не только и не столько в благородном для всякого нормального английского джентльмена желании украсть российское «туземное» золото, переведенное в Англию в начале Первой мировой войны (как отмечает В. Ю. Катасонов, 498 тонн, из которых, правда, 58 тонн вскоре было продано), сколько в стратегическом подрыве конкурентоспособности России путем уничтожения в огне революции стержня её пусть и прогнившей, но все же сохранявшей свои потенциальные возможности как фактора стратегической устойчивости общества аристократии – царской семьи [17] .
17
Весьма характерны в этом отношении и сообщения исследователей о том, что реальным источником приказа об уничтожении бывшего императора Николая II вместе с семьей являлся один из наиболее влиятельных американских банкиров Джейкоб Шифф. В начале XX века он стоял у истоков создания Федеральной Резервной Системы, – формально американской государственной финансовой машины, но одновременно с этим и организационной структуры международного финансового спекулятивного капитала, – а затем в качестве едва ли не «бухгалтера русской революции» финансировал Троцкого и был как минимум тесно связан со Свердловым.
1.2. «Инфляционная революция» как инструмент социального преобразования
Лишенное всякой сдерживающей силы (феодальная аристократия была истреблена, а островное положение и кромешная бедность тогдашней Англии надежно гарантировали её от внешнего вторжения), развитие капитализма мгновенно приобрело откровенно зверский характер, форсировав среди прочего процесс «огораживания».
Богатые землевладельцы (те самые джентри) сгоняли крестьян с земли, превращая её в огороженные пастбища для овец. Продавать шерсть в Нидерланды, а после запрета её вывоза (в рамках начатой Кромвелем в 1651 году Навигационными актами протекционистской политики [18] , обеспечившей развитие экономики) на суконные мануфактуры Англии было намного выгоднее, чем выращивать и продавать зерно, и «овцы съели людей»; для увеличения масштабов пастбищ крестьян выгоняли и из домов.
18
Следует подчеркнуть, что Кромвель опирался в своём революционном с нашей точки зрения протекционизме на многовековую уже к тому времени традицию английского протекционизма: всякая революция развивается под лозунгом «возвращения к истокам».
До Тюдоровской эпохи Британия экспортировала шерсть-сырец, не умея производить из неё качественное сукно и отдавая высокую прибыль этого высокотехнологичного производства Средних веков своим конкурентам. Исправить положение стремились Генрих III (1216–1272) и Эдуард I (1272–1307), которые ещё до войны Алой и Белой Розы старались привлечь в Англию фламандских ткачей. Предпринимались попытки централизовать торговлю шерстью-сырцом, поставить её экспорт под контроль, запретить импорт сукна. Проводилась даже политика под лозунгом «Покупай английское», но без систематической таможенной политики все усилия оставались разрозненными и оказывались в конечном итоге недостаточными.
Лишь Генрих VII (1485–1509) продемонстрировал научный подход к проблеме, проведя специальные изыскания для определения наиболее подходящих мест для размещения суконных мануфактур, подключив возможности государственного (и далеко не только промышленного) шпионажа и поставив «на поток» переманивание опытных специалистов и просто работников из Нидерландов. По мере развития английских мануфактур он повышал пошлину на экспорт шерсти-сырца, а затем и полностью запретил его для обеспечения её полной переработки в Англии.
Успехи были так стремительны, что уже в 1489 году – на четвертый год своего правления – Генрих VII смог запретить экспорт сукна-суровья, кроме кусков дешевле установленного порога, чтобы обеспечить его дальнейшую отделку (осмотр, штопанье, отравку, крашение, валку, ворсование, стрижку и прессование) в Англии, – естественно, с получением доходов от этих работ английскими предпринимателями. В 1512-м, 1513-м и 1536 годах запрет на экспорт сукна-суровья последовательно ужесточался.
Поскольку производить шерсть было намного проще, чем организовывать её переработку, рост производства шерсти довольно быстро значительно опередил рост мощностей мануфактур, что вынудило разрешить экспорт шерсти, не находящей себе возможности для переработки в Англии. Лишь в 1578 году, уже при Елизавете I (1558–1603) масштаб перерабатывающих мощностей позволил полностью запретить экспорт шерсти-сырца.
Суконные мануфактуры стали ключевой экспортной отраслью Англии, обеспечивающей оплату масштабного импорта сырья и продовольствия. Её создание и развитие стало плодом разнообразного и изобретательного протекционизма Генриха VII и Елизаветы I, включающего государственное субсидирование, выдачу монопольных прав, шпионаж и другие меры господдержки.
По ряду сообщений, масштаб и зверства «огораживания» весьма существенно преувеличивались в политических целях, в том числе и современниками. После страшной разрухи, вызванной чумой 1348–1349 годов и войной Алой и Белой розы, Англия лежала в руинах, и еще в 1520-х годах «земли было больше, чем людей»; общий дефицит земли появился лишь в 1550-е годы [367]. (Насколько можно судить в настоящее время, переориентация национальной энергии на формирование промышленности, прежде всего суконной, поддержанная и направленная протекционистской политикой государства, стала реакцией прежде всего именно на возникновение этого дефицита, знаменовав собой начало перехода от экстенсивной к интенсивной модели развития, – разумеется, на технологической базе и в иных реалиях того времени)
Всего же уже к 1500 году было огорожено (то есть выведено из долевого владения в частную собственность отдельных владельцев) около 45 %, а за весь последующий XVI век огородили ещё не более 2,5 % всех английских земель [195, 365].
Конечно, болезненность «огораживаний» могла быть качественно усилена тем, что с развитием капитализма им подвергались в первую очередь наиболее плодородные, близкие к рынкам сбыта и населенные земли (так что на этих 2,5% земель могло собираться 10 % урожая и жить 20 % крестьян, а то и больше). Кроме того, следует учитывать, что со ставших дефицитными земель сгоняли незаконно занявших их за годы разрухи, которые возделывали их иногда поколениями, – и вот этих сквоттеров никто уже не считал.