Возвратясь, я застал Оглоблина дома. Люди мои уж собрались у "пункта" и ждут меня. Я отзываю Оглоблина в сторону, говорю ему:

–  Собирайся, мы выступаем в Олечье.

–  Почему ночью? - спрашивает он.

–  Сегодня там ожидают восстание крестьян.

–  Крестьян?.. Против кого? - изумленно вскрикивает он.

–  Против Советской власти.

–  Крестьян?.. Против Советской власти? Уж не Медведев ли такую чушь тебе напел?

Я отвожу его дальше в сторону, почти к дверям. Если он будет сопротивляться, я выведу его в сенцы. А там достану браунинг.

–  Меня выслали из округа со специальным назначением усмирить восстание, - говорю я.

–  Дико... дико... товарищ Багровский! - восклицает он. - Кулаки - так им хребет перебить. Но присылать отряд? Да в центре за это шкуру спустят с нас со всех. Так ведь поговорить просто... разъяснить. От темноты все это. Кулаки подъеферивают... сволочи, хребет перебить. Ведь разъяснять надо, а ты?..

И так все время приговаривая "сволочи", "шкуру спустить", "от темноты", он быстро оделся, и мы вышли к людям.

Оглоблина я усадил на повозку. Рядом с ним сел Андрей-Фиалка.

Потом мы взяли Царя - Волжина. Он действительно похож на покойного государя. Такая же рыжая бороденка и беспокойная юркость.

Любопытен у этого Царя его постоянный жест вскидывать руку, согнутую в локте, перед тем как что-нибудь произнести. Точно бы он школьник и всякий раз поднимает руку, чтоб ему позволили высказаться.

–  Беспрекословнейше повинуюсь, - ответил он мне, когда я объявил ему об аресте.

Жена его плакала, но он остановил ее.

–  Пашенька, Пашенька, плакать нам нечего, - заговорил он. Наирешительнейше плакать запрещаю. Не неволься тут без меня. Не неволься, Пашенька. Что где взять, сама знаешь.

Потом он обращается ко мне:

–  Товарищ комиссар, позвольте проститься с супругой. Или, может, Советская власть наипаче не разрешает прощаться с супругами?

–  Прощайтесь, - говорю я.

–  При ваших очах позволяете или можно удалиться в горницу нам с супругой Пашенькой?

–  Удалитесь в горницу, - едва сдерживая смех, отвечаю я.

Впоследствии я раскаялся, что позволил ему "удалиться с супругой Пашенькой в горницу". Забрав Волжина, я уехал с половиной отряда. Другая часть под начальством дяди Паши Алаверды осталась "заработать". Я позволил им задержаться только на час. Но прошло уже полтора часа, а людей все не было.

Я взял Артемия и вернулся в поселок. Люди мои уж начисто размели все пожитки Царя. В двух местах они проломили пол, но нигде не нашли что-либо ценное. Видимо, Пашенька успела крепко спрятать.

Тогда они устроили Пашеньке "очередь". Она умерла. Застал ее лежащей на большом сундуке, покрытом ковром из разноцветных тряпочек.

–  Начальник, ее пальцем никто не тронул. Перед истинным богом никто, - отрапортовал мне цыган.

Я верю, что никто из них не бил Пашеньку и что она задохлась от непрерывной ласки.

Меня разжигает любопытство. Я спрашиваю цыгана:

–  Ну, а ты?

–  Ни-ни-ни, начальник. Перед истинным богом - до своей терпеть буду.

Шинель на нем расстегнута. Я нарочно смотрю ему на пояс, он смущен и поспешно задергивает полы и застегивается.

Я командую:

–  По коням!

Люди необычайно послушны и исполнительны. Многие оставляют то, что они "заработали" у Волжина.

Волжин ничего не знает о судьбе Пашеньки. Я ему сказал, кто мы. Понятно, он не поверил, но провести нас к местечку Каляш согласился.

–  Наипокорнейше повинуюсь всякому приказанию власть имущих, - ответил он. За ним следят дядя Паша Алаверды и Ананий - адская машина.

Мы сворачиваем вправо от олеченской дороги. Я слышу, как на повозке беспокоится Оглоблин.

–  Сиди, сиди, тебе говорят, мама-дура, - осаживает его Андрей-Фиалка. Знают, куда ехать.

Но через полчаса Андрей-Фиалка уж дружелюбно философствует с Оглоблиным. Он ему уж рассказал свою теорию "искорененья зла" при помощи сплошных вишневых садов.

Оглоблин смеется:

–  А кто же их сажать будет, сады?

–  Кто... - мычит Андрей-Фиалка.

–  Я спрашиваю, кто?

–  Люди, мама-дура, и насадят.

–  А как их заставят? - Оглоблин хохочет.

–  А кто твои колхозы сажать будет?