А так она каждый раз видела осуждение в моем взгляде, каждый раз, когда мы перебирались к очередному ее «другу» с сальным взглядом и накачанными мышцами... я каждый раз, сама того по-детски не осознавая, осуждала ее образ жизни, и потому, должно быть, мама решила избавиться от меня. Именно так я и думала долгие годы...

А еще мне хотелось отомстить: найти Ясмин Мессинг и выплюнуть ей в лицо все свои обиды и злые слова, копившиеся во мне годами, окатить ее потоком брани, выученной как бы поневоле, и заставить ее просить у себя прощение...

Верно говорят, месть выжигает, и я бы выгорела дотла, не встреться на моем пути Луиза Гартенроут: ее семья была третьей по счету, рискнувшей взять меня на воспитание — она приручила дикий огонь, полыхающий в глубине моего сердца и даже больше: заставила его потухнуть.

Помню, как впервые увидела ее расцвеченные ранней сединой волосы, отливающие серебром в свете льющегося в окно солнечного света — она сидела у швейной машинки и строчила один зигзагообразный шов за другим... Она работала над юбкой для Каролины, своей родной дочери.

— Я не стану....

Жжжжжжжжжжжжжжж...

— Даже не думайте, что...

Жжжжжжжжжжжжжжж...

— Да вы хоть сами слышите, что...

Жжжжжжжжжжжжжжж...

На каждое мое строптивое замечание или вызов она отвечала нажатием педали швейной машинки, которая как бы отсекала ее да и меня тоже от всего окружающего мира — этот звук слишком походил на жужжание пчелиного роя или на проливной дождь в тропическом лесу: в конце концов он зачаровал меня настолько, что Луиза однажды сказала мне:

— Хочешь подрубить этот шов? Уверена, у тебя получится. — И я согласилась...

Тогда она сшила мне голубой сарафан: не тот, что сейчас на мне, другой, почти точную копию этого. Но вся правда в том, что своими сметочными, обметочными и потайными швами она «залатала» дыру в моем сердце и заставила взглянуть на мир другими глазами.

Мне очень ее не хватало эти последние полгода...

А все это время я живу в Виндсбахе... снова. Вернулась сюда однажды поздним вечером с одной-единственной сумкой с вещами и пакетом с кактусом ... Была зима, и серые, освинцованные облака, казалось, давили прямо на верхушки высоких сосен, пригибая их к самой земле — шел снег. Помню, я поежилась и на мгновение пожалела, что поддалась порыву снова увидеть город своего детства... Хотя сам ли город желала я видеть, это тогда оставалось загадкой даже для меня самой.

Это сейчас я знаю точно: нет, не город манил меня все эти годы, далеко не он — память о Патрике, плачущем и утешающем меня, вот что неотступно преследовало и манило меня одновременно.

Я хотела увидеть его...

Хотела узнать, каким он стал...

Чего добился...

Счастлив ли... без меня? Глупость несусветная, я знаю, но детские впечатления и фантазии подчас настолько живучи, что изжить их оказывается сложнее, чем выкорчевать столетнее дерево, проросшее корнями глубоко в землю.

В первые дни после своего возвращения я первым делом озаботилась поиском жилища и сняла небольшую однокомнатную квартирку на окраине Виндсбаха: окнами она выходила на хвойный лес с редкими вкраплениями берез и папоротника, и эта идиллическая картина странно успокаивала и умиротворяла меня — особенно после тяжелого трудового дня, когда ноги, бывало, буквально гудели от перенапряжения, а работала я тогда разносчицей газет: целый день таскала по городу тележку с разномастной рекламой, которая многим нужна была так же как телеге — пятое колесо. Уставала я жутко...

К концу дня я практически валилась с ног, зато изредка... почти каждый вечер, что уж тут скрывать, я позволяла себе постоять либо на перекрестке у дома на Визенштрассе, либо у похоронного бюро на Аллеегассе, в котором, как мне удалось выяснить, Патрик работал последние четыре года, и бывало даже мне везло мимоходом заметить его высокую, но печально поникшую фигуру.

Патрик Штайн не производил впечатление счастливого, удовлетворенного жизнью человека... Он словно был тенью самого себя прошлого. Ни жены, ни детей, ни жизнеутверждающей профессии — только парализованная мать и серый кот по имени Марио. Этот кот иногда терся о мои ноги, когда я, неожиданно осмелев, бывало, дольше положенного времени пихала стопку бесплатной рекламы в почтовый ящик его хозяина.

С фрау Штайн случился инсульт через пару же месяцев после моего приезда в город: говорят, она работала в своей теплице, подготавливая ее к началу нового посадочного сезона, когда кровь горячим потоком хлынула ей в голову и свалила «железную леди» прямо лицом вниз на ее идеально ровные грядки для помидоров. Там ее и нашел Патрик...

С тех пор он стал еще чуточку сутулее, словно несчастье с матерью легло на его плечи дополнительным многокилограммовым грузом, а сама фрау Штайн, как говорят, лежит в своем доме полуживой мумией, от которой, даже в ее малоподвижном состоянии, постоянно бегут сиделка за сиделкой... Слышала, она умудряется швырять в них тарелками! И это в ее-то состоянии. Воистину, «железная леди»...