Никита постепенно приходил в себя. Прислушался к ощущениям в теле, перевернулся на живот и сел на колени. Артём вернулся в толстовке, с забинтованной рукой. Дал ему кружку с водой. На синем боку кружки белым весёлым шрифтом написано: «Лучшему педагогу». Забавно, что таких кружек явно много. И как можно сказать «лучший», если таких «лучших» больше одного?

– Спасибо, вроде полегче, – вернул кружку Никита и медленно пересел с пола на диван, держась за голову.

– Ну как, что-то вспоминается? – беспокоился о своей тайной посетительнице Артём, садясь рядом и кладя руку другу на плечо. Через пару секунд он её убрал, чтобы не вызывать лишнего внимания к бинтам.

– Я… Помню ты выбежал из подъезда и… Шибанул меня дверью?

– Да, извини, я очень торопился. Тебе может со мной в больницу? – начал утопать в своём вранье Тёма.

– А зачем тебе в больницу? – вдруг повернулся к Артёму Никита и, недоумевая, поднял бровь. Он был похож на человека, который перебрал с алкоголем накануне, и пытается вспомнить, что вчера было. – А мне зачем в больницу?

– Я со стула упал, вот, руку повредил. А ты… Ну, честно говоря, хреново выглядишь.

– Да ладно. Щас посижу немного и пойду на речку освежусь. Конечно, такой громадной дверью меня ушатал! Другой бы на моём месте, вообще, умер! А я, вон, ничего, немножко отключился и всё. – Никита начал храбриться, всё больше приходя в себя. – Тёмыч, открой окно, тут дышать нечем у тебя. Сыростью какой-то пахнет, что ли?

Артём подошёл к окну, на ходу смахнув ступнёй выложенные Руно слова, и распахнул створки, впуская в квартиру летний солнечный ветер, полный беззаботности, приключений и свободы. Летнее солнце на западе плавило небо в бархатный розовый и тёплый оранжевый. В гаражных кооперативах стучали ключами на 32 рукастые мужички. Во дворе под могучим старинным дубом играли в домино поеденные временем седые старички. А возле детской площадки, крича вразнобой, носилась детвора, пиная мяч. Где-то возле помойки в кустах слиплись собаки. Дворовый быт летнего двора успокаивал Артёма своей атмосферой, в которой не было ничего страшного: потусторонних страшил, чёрного мха, смерти и боли, ампутаций и тревог.

– Тёмыч, я пойду. Может, кого ещё встречу на речке. Ты, если что, заходи после больницы. У меня сегодня маман в ночь уходит. Можешь с ночевой остаться.

– Хорошо.

Артём закрыл за Никитой дверь и начал убираться. Наведение порядка в доме, также наводит порядок и в мыслях. Парень частенько следовал этому правилу, чтобы «разложить всё по полочкам» у себя в голове. Он думал о Руно. Её милое, хоть и бледное, лицо впечаталось в его сознание, как расплавленный сахар. Мысли о ней заставляли сердце биться быстрее. Его тянуло к ней: так сладко, так запретно, так страшно.

Еще он думал о сжирающем его заживо чёрном мхе. Артём преодолел барьер страха в голове, за которым мог спокойно думать об этой проблеме. «Ничего страшного!», – вспомнил он слова Руно, – «Это Узы Смерти».

К смерти Артём относился холодно и без особенного драматизма. Однажды, тётя говорила, что его родители всегда рядом и, когда-нибудь, в конце своего пути он обязательно сможет увидеться с ними. Временами Артём чувствовал незримое присутствие своих родителей, будто бы присматривающих за ним.

Он вдруг вспомнил то счастливое время, когда они были вместе. Как вкусно мама готовила завтрак, и только ради этого стоило оторвать голову от подушки. Как весело было играть с папой в догонялки или прятки. Из недр памяти всплыли воспоминания, как он гулял с мамой и папой по центральной площади на каком-то летнем празднике. Папа носил с собой фотоаппарат и фотографировал их везде: возле памятников, на лошадях, в лодке, на колесе обозрения. Отец хотел на фотографиях запечатлеть само счастье. Мимолётный, ускользающий момент радости зафиксировать на фотобумаге и поставить в рамочку, чтобы счастье всегда было рядом. Но, ничто не вечно.

На улице стремительно темнело. Артем протёр намокающие глаза. Он не ел со вчерашнего дня. Так недолго и до голодного обморока. И голод напомнил ему об этом, громким урчанием в животе – завладел внутренним голосом на правах древнейшего инстинкта.

Парень направился на кухню, включил свет. Достал из холодильника колбасу и сыр, чтобы приготовить бутерброды. Положил их рядом с кухонной доской, на которой лежал нож и хлебные крошки, датированные вчерашним или позавчерашним днём. Другой готовой еды не было, а готовить – лень.

Лежащий на столе нож притягивал к себе взгляд. Он, будто, звал. Жаждал крови. Томился ожиданием вонзиться. Артём взял рукоять в ладонь и нож окутал его тёмными мыслями. Присосался, как осьминог, своими щупальцами. И тянул свой ядовитый рот к пульсирующей артериальной вене на шее мальчика. Сантиметр за сантиметром. Всё ближе и ближе. Мир начал погружаться во тьму вокруг центра сферы – острия ножа. Сначала потемнела область дальнего периферического зрения, затем средняя. Кухня утопала во тьме, вязкой и гулкой, как оркестровые басы – тем глубже, чем ближе нож подступал к горлу. Вот уже почернела и ближняя область периферического зрения, пропуская тьму дальше к центру, к зрачкам, к самому фокусу. К острию. Остался только нож во тьме, томимый жаждой крови.