И от этого взгляда, пронзительного и жгучего, у меня екает внутри. И я сама в смятении сразу поворачиваюсь обратно к окну. И застываю так на долгие несколько минут, не зная, о чем говорить, как тут вообще быть.

Я ему нравлюсь. Может, «нравлюсь» — это не совсем то слово. Может, даже совсем не то. Но я не знаю, как еще это назвать. Если уж честно, мне и раньше иногда так казалось. Правда, потом думала: да нет, не может быть. Но сейчас поняла совершенно ясно. Как и то, что он никогда сознательно не примет свои чувства. Я же у него «второй сорт».

Честное слово, было проще, когда мы открыто враждовали. Тогда хотя бы все было понятно. А сейчас… сейчас я и сама не знаю, как к нему отношусь.

На улице между тем начинает смеркаться. И в кабинете тоже. А секретарша всё сидит и сидит. Иногда ходит по приемной, стуча каблуками, и снова — за стол. Господи, сколько можно работать? Уже и так поздно! Иди ты уже домой, и нам дай уйти!

Еще это звенящее молчание невыносимо.

Смолин как в рот воды набрал. Ни слова не произносит, не шевелится. Но я прекрасно чувствую его присутствие за спиной. Чувствую кожей, затылком, всеми нервными окончаниями. И чем темнее становится в кабинете, тем, мне кажется, сильнее сгущается напряжение между нами. Оно прямо как будто потрескивает электрическими разрядами в воздухе. И это при том, что мы сейчас на достаточном расстоянии друг от друга.

Наконец, секретарше кто-то звонит. Она пару минут спорит по телефону и вскоре покидает приемную. На этот раз с концами. Однако уже совсем темно: и здесь, и на улице.

Смолин достает мобильный и набирает, видимо, своего знакомого охранника. В полной тишине я слышу долгие гудки, а затем механический голос: абонент не может ответить, позвоните позже… Меня едва опять не накрывает нервным смехом. Столько ждали, чтобы что?

Но Смолин сдается не сразу. Пытается дозвониться еще несколько раз. Но тщетно. Потом он протяжно выдыхает, шепотом выругнувшись.

Я даже не спрашиваю больше, что будем делать. Просто стою спиной к окну, смотрю на Стаса… точнее, вглядываюсь в его силуэт. Лица уже совсем не видно, только рубашка белеет в темноте.

Затем Смолин, словно что-то надумав, поднимается и идет прямо ко мне. Неспешно, но уверенно.

Что он собирается сделать? И словно в ответ на мой вопрос, в голову тут же лезут всякие мысли. Не самые скромные.

Сердце, чувствую, заметалось. К лицу приливает кровь. Но сама я не сдвигаюсь с места ни на шаг, напряженно глядя, как он приближается.

Вот между нами всего шаг. Ловлю себя на том, что задерживаю дыхание. Пульс же грохочет так, что, кажется, его слышно даже за дверью. Я смотрю во все глаза, не мигая, на Смолина. Теперь я хотя бы немного вижу его черты — с улицы падает свет фонарей, вижу блеск в глазах. Это почти невыносимо.

Хочу отпрянуть в сторону, отойти подальше, но не хочу выглядеть пугливой овечкой. Я остановлю его, говорю себе. Если он захочет меня поцеловать, я смогу его остановить. Буду деликатной, но твердой.

Смолин поднимает руку, протягивает вперед. Сглотнув, произношу глухо:

— Стас…

Сердце едва не выпрыгивает от волнения.

Однако вижу, что он тянет руку вовсе не ко мне, а к окну.

— Что? — спрашивает он, открывая створку и впуская в кабинет холодный ноябрьский воздух. — Отойди-ка.

Слегка обескураженная, я отодвигаюсь в сторону. И успокаиваюсь. С облегчением и… досадой? Да ну!

Смолин, пока я копаюсь в себе, оказывается с ногами на подоконнике.

— Стас! Ты это зачем? Ты что собрался делать?

— Спущусь по стене. Как Бэтман.

— Ты что, с ума сошел? Это же опасно!

— Это всего лишь второй этаж. А на первом — решетка.

— Может, лучше еще кому-нибудь позвонить? Милошу, например?

— И что он сделает? Пальцем двери откроет?

— Ну нет… ну, может, позовет кого-нибудь?

— Кого? Брось, свои проблемы надо решать самому, а не сваливать на других.

Смолин выбирается наружу, цепляясь за карниз. Находит ногами опору и потихоньку спускается. Я буквально ложусь животом на подоконник, глядя вниз и испуганно шепчу:

— Стас, пожалуйста, не делай этого! Я боюсь за тебя!

Он поднимает ко мне лицо. Смотрит прямо в глаза, так выразительно, так пылко, словно я не простое человеческое беспокойство проявила, а призналась ему в личной симпатии. Но от его красноречивого взгляда я смущаюсь.

— Не бойся, Гордеева. Все будет хорошо.

— У тебя же такие травмы были! Тебе беречься надо.

— На пенсии поберегусь, — улыбается он.

Безумец!

Не дыша, с ужасом слежу, как он повис, а затем начинает переставлять по решетке руки ниже и ниже. И только когда спрыгивает на землю, выдыхаю.