Элеонора укутала ноги пледом: ей было покойно и хорошо. Он не повернулся, был виден седой затылок и красная задубевшая кожа шеи.

— Любите страсбургский паштет?

— Люблю, — смело заявила Элеонора, понятия не имея о прелестях означенного блюда. — История будет кулинарной?

— История будет жестокой, — Лоу достал сигареты, увидел в зеркале протестующий жест Элеоноры и, опередив ее, проговорил: — Плевать. Почему страсбургский паштет? История произошла в Страсбурге. Не в европейском Страсбурге, у нас в Вирджинии.

— В Западной? — поддержала разговор Элеонора.

— Просто в Вирджинии, которая западнее, чем Западная Вирджиния.

— Неужели?

Он повернулся, привстал, поправил плед и ответил:

— Если мы сидим здесь и мирно беседуем: я почти с того света, вы, расследование которой многих не устраивает; если мы купаемся, болтаем, рассказываем друг другу страшные истории, — то почему бы обыкновенной Вирджинии не быть западнее Западной?

Элеонора подумала, что она молода, хороша, может нравиться, и решила: жизнь устроена не так уж плохо, как иногда кажется. Лоу продолжил:

— В Стасбурге, маленьком городке в долине Шенандоа — я когда-то проезжал там, — появился человек. Мужчина. Мужчина в маске, который врывался в дома обычно после того, как хозяин уходил на работу. Он изнасиловал уже восемь женщин. Только одной удалось отвертеться. И то благодаря овчарке Типпи. Надо же, имя женщины вылетело из головы, а кличку собаки запомнил. Пес вцепился в насильника. Негодяй еле унес ноги. Через несколько дней после нападения хозяйке, назовем ее Джоан, позвонил неизвестный. Он спросил, боится ли она. Джоан спросила: «Кто это?» Он ответил: «Ты меня знаешь. Меня все знают. Я тебя на днях навестил. Я скоро увижусь с тобой. Учти, теперь никакая собака меня не остановит». Я рассказал моей гор—

личной Лиззи эту историю. Она ничуть пе удивилась и только сказала: «Если бы меня изнасиловали, я бы никому не призналась. Наш город небольшой, и сплетен потом не оберешься. Уж если случится такое, то лучше молчать. Сначала, может, и пожалеют, потом будут презирать. Для жалости у людей времени в обрез, а для злобы сколько угодно».

— Веселая история. — Элеонора переменила позу. — Зачем вы ее рассказали?

Лоу удивился:

— Разве рассказывают только в каких-то целях? Просто рассказал. Чтобы вы слушали меня, а не шум дождя. Любите шум дождя?

— Люблю, — она кивнула.

В устах другого человека этот вопрос показался бы пошлым, а у него получилось. Вот Джерри за их совместную жизнь ни разу не спрашивал, любит ли она шум дождя. Хотя не бог весть какой вопрос, но оказалось, что ей приятно ответить. Или, может быть, так произошло из-за того, кто спрашивал, а вовсе не из-за самого вопроса? «Не знаю, не знаю, — нро себя повторила она, — но Джерри никогда не спрашивал о дожде, и вообще редко спрашивал про что-нибудь, не связанное с деньгами, сексом и едой. Хотя вовсе не глуп и часто поражает неожиданно тонкими рассуждениями». Почему их жизнь развалилась? Своду земному достаточно трех Атлантов или трех китов, а для человеческих отношений этого маловато — денег, секса и еды. Она загнула три пальца и вслух произнесла:

— Раз, два, три.

— Вы о чем? — Лоу нажал прикуриватель и теперь ждал, когда он выскочит.

— Считалку вспоминаю, — ответила Элеонора, натянула плед выше и закончила, — а вспомнить не могу.

Хорошо сидеть в машине, по крыше которой барабанит дождь. Хорошо сидеть вдвоем и молчать. В одиночку пересидеть дождь в машине тоскливо: кажется, ты один, а мир вокруг. Вдвоем — другое дело. Кажется, что в машине весь мир, пусть маленький, сжавшийся до метров и сантиметров. А вокруг? Бог знает, что вокруг, но для вас это уже неважно.

— Так что же все-таки вы хотели мне сказать?

Лоу повернулся. В нем что-то было. Что-то, столь высоко ценимое женщинами. Конечно, красавцем его никак нельзя было назвать: широкие скулы, низкий лоб, довольно большие уши, прилегающие не так плотно, как хотелось бы Элеоноре. Все это мелочи и чепуха. Такие люди привлекают не

тем, что не боятся смерти, хотя и это — редкое достоинство, а, скорее, тем, что не боятся жизни. В нем пока еще оставалось мужское начало, не размытое стремительным потоком эмансипации женщин. «От нашей эмансипации, — подумала Элеонора, — больше всего пострадали мужчины, наверное, потому они так и сопротивлялись ей, интуитивно понимая, что с началом эмансипации придет конец их мужеству».

Оп способен сделать то, что ей хотелось. Например, мог бы, не говоря ни слова, откинуть спинку переднего сиденья и перейти к ней, не обращая ни малейшего внимания на робкое и, как он сразу бы догадался, неискреннее сопротивление. Да и зачем сопротивляться тому, что вовсе не требует сопротивления, а требует совсем другого — смелости сделать то, что ты хочешь сделать.

У него были красивые зеленовато-серые глаза, белые белки без единой красной прожилочки, такие чистые, как у маленьких детей. У нее закружилась голова, то ли от дыма, который плавал в салоне, то ли… нет, скорее всего от дыма, она же не маленькая девочка, слава богу. Головокружение не проходило. Он смотрел на нее и читал все, о чем она думала. Если бы это было не так, то почему бы тогда он откинул спинку сиденья и обнял ее?