Лишь в 1969 году была отменена уголовная ответственность за гомосексуализм среди мужчин старше 21 года, а в 1972-м – среди мужчин старше 18 лет. В ГДР это произошло еще в 1957 и 1968 годах соответственно. Однако и там лесбиянок и гeeв дискриминировали и преследовали, с ними боролись как с представителями «буржуазного» образа жизни. Лишь в 1990 году Всемирная организация здравоохранения исключила гомосексуализм из списка психических заболеваний. Лишь в 1994 году, когда мне было 16 лет, из Уголовного кодекса объединенной Германии был убран параграф 175. Лишь в 2002 году Бундестаг реабилитировал гомосексуальных жертв национал-социализма, и лишь в марте 2017-го было принято решение о реабилитации жертв уголовного преследования со стороны Федеративной Республики. Многие из тех людей к тому времени уже давно умерли. Лишь в октябре 2017 года вступил в силу закон, разрешающий геям и лесбиянкам заключать брак. Лишь с декабря 2018 года в Германии действует право на разнообразную гендерную идентичность [100] .

Как известно, прошлое никогда не остается целиком в прошлом. То, что было однажды, как пишет французский социолог Пьер Бурдьё, навсегда вписано не только в историю, но и «в социальное существо, вещи, а также тела», и наша история по сей день определяет наши схемы мышления и восприятия [101] . Если общество веками обесценивало определенную группу людей как преступников и больных, то не приходится ожидать, что эта группа в итоге не впитает в себя такие атрибуции. По утверждению Роксаны Гэй, почти всегда, даже сегодня, суждения белого, патриархально выстроенного общества большинства имеют больше веса, чем то, что мы формируем о себе сами. Мы принимаем эти суждения, и они поражают нас подобно инфекции, мутируя в депрессию, зависимость или другой физический недуг, в котором проявляет себя наше Молчание [102] . Все это может ощущаться формой сексуализированного насилия, и ведь на деле это она и есть: форма сексуализированного насилия.

Сегодня я обнаруживаю квир-стыд в себе. Когда в плохие дни стараюсь не встречаться на улице взглядом с другими людьми, особенно с другими геями, и прохожу мимо, смотря под ноги. Когда держусь на расстоянии от привлекательного мужчины, боясь, что он заметит мои чувства. Когда в тяжелые периоды вновь начинаю есть все подряд. Когда морю себя голодом, изнуряю спортом, считаю калории. Когда вдруг становлюсь настолько застенчив, что перед важным разговором или выступлением сознательно ухожу в себя, прежде чем осмеливаюсь что-то сказать.

И я обнаруживаю его у других квир-людей. У гeeв, которые бросают на других гeeв неожиданно презрительный взгляд на улице. У друзей-гeeв, демонстративно выпячивающих буржуазность своей жизни, будто так они позабудут нанесенные им раны. У пожилых белых гeeв, которые сами придерживаются мизогинных, трансфобных и расистских взглядов, прикрываясь «ясным здравым смыслом» того социального большинства, к которому себя причисляют. У тех, кто на каждой встрече талдычит о своих постельных похождениях и не может освободиться от мира гей-сцены, порой отдающей антиутопией [103] . У геев, лесбиянок, транс-женщин и транс-мужчин, когда мы на встречах группы поддержки – ее я посещаю уже много лет – рассказываем друг другу об опыте употребления алкоголя и наркотиков, о зависимостях, которые десятки лет определяли нашу жизнь и с которыми квир-людям приходится бороться чаще других. Всякий раз, ощущая этот стыд, я пытаюсь противопоставить ему единственное отношение, способное справиться с ним: принятие и любовь. Получается не всегда.

Стыд вызревает в сокрытом. Только на Лансароте я почувствовал, что одна из проблем моего долгого пандемийного одиночества заключалась в пребывании наедине со своими внутренними разговорами, в которых я себя обвинял, обличал и стыдил, в основном сам того не осознавая. Когда проводишь дни в одиночестве, некому развеять подобные мысли.

В Фамаре я тоже вставал рано. Варил кофе, с чашкой в руке выходил с террасы на пляж. Прохладная морская вода омывала мне ноги, и я смотрел, как из-за гор поднимается солнце. Когда я возвращался в дом, Рафа и Давид обычно уже вставали, и мы вместе начинали день с завтрака. Иногда мы втроем исследовали остров, доезжали до какого-нибудь места, откуда открывался особенно красивый вид, или до ресторана, о котором читали. Иногда каждый занимался своими делами, и кульминацией дня был поход в супермаркет. После ужина мы всегда смотрели какой-нибудь фильм Педро Альмодовара. Таков был наш маленький совместный проект на отпуск. 14 фильмов за 14 дней. Я знал большинство этих фильмов, любил их, даже плохие, и почти всегда мог точно вспомнить, где посмотрел их впервые, на каком этапе жизни находился в то время и что они тогда для меня значили. Я помнил их красочность, упоение драмой, абсурдную комичность, помнил охват всего спектра человеческого бытия, торжество маргинальности, разнообразие жизненных путей, дружбу и любовь гeeв и лесбиянок, череду трансгендерных персонажей, помнил великих актрис, Кармен Мауру, Росси де Пальму, Марису Паредес и, конечно, Пенелопу Крус, героев и героинь, которые вопреки всему и без малейшего стеснения смаковали жизнь и удар за ударом пробивали себе путь к свободе, помнил беспрестанную, грандиозную эмансипацию от патриархального, нормативного хлама жизни. Мы открыли наш марафон «Разомкнутыми объятиями», где события частично происходят на Лансароте. Вдруг у нас троих перехватило дыхание. В некоторых сценах показывали Фамару. На экране мы видели наш пляж и наши горы за ним.

Неудивительно, что Мишель Фуко, гомосексуальный философ, ввел в обиход понятие «дружбы как способа жизни». Тем самым он описал такой вид дружбы среди квир-людей, который выходил за узкие рамки прежних философских представлений о дружбе гетеросексуальных белых мужчин, избежав ловушки мыслить «гомосексуальность» сугубо с точки зрения секса и сводить жизнь квир-людей к тому, с кем они спят [104] . Развил эту мысль Дидье Эрибон, которого с Фуко связывала как раз такая живая дружба вне обычных социальных и семейных институтов. Круг друзей, по объяснению Эрибона, может представлять собой «одно из центральных средоточий» для квир-людей, «основу психологической траектории, которая ведет от более или менее выраженной обособленности к более или менее интенсивной социализации». Дружба – основа для процесса «индивидуального и коллективного изобретения себя» [105] . Для квир-людей дружеские связи жизненно необходимы; только с их помощью они по-настоящему обретают идентичность.

В Фамаре у меня было чувство, что мне напомнили именно об этом: о силе дружбы, о том, какой ориентир она может дать. Те дни казались мне неописуемой роскошью, поскольку снова были наполнены разговорами – теми, что мы вели уже несколько лет. В этих разговорах Давид, Рафа и я без стеснения рассказывали о своей жизни, в них присутствовало взаимное понимание того квир-стыда, который мы то подавляли, то иногда открыто демонстрировали, – стыда, с которым каждый из нас научился жить по-своему.

После долгого одиночества было приятно поговорить о том, как я себя чувствовал, – и о самом одиночестве, о моем ощущении, что оно, вероятно, никуда не денется, о том, как оно представлялось таким же окончательным, как акедия Барта, эта «сухость сердца». Конечно, мы и прежде говорили об этом. Но здесь во мне что-то шевельнулось, немного ослабло. То, что казалось непреложной истиной в одиночестве времен пандемии, по-прежнему казалось истиной, только уже не такой непреложной.

Конечно, и здесь мне нужно было время на себя самого, чтобы упорядочить будничный хаос в голове. На противоположном конце пляжа возвышался горный массив Фамары. В первый же день отпуска, помня о впечатлениях от Люцернского озера, я решил исследовать местные пешие маршруты. На следующий день Давид и Рафа отвезли меня на другую сторону горной цепи, в Харию – удивительно зеленый, поросший пальмами городок, откуда я и начал путь. Остальные не вдохновились идеей ходить пешком и продолжили знакомство с островом на машине.