Хрень. Вот это точно хрень.

Так и знал, что они ни хрена не поняли в происходящем. И вообще не там искали. Точнее не ту.

Хрееееень!

Анна дернулась в сторону, но он не отпустил. Прижал к себе, терпя удары кулачками и выслушивая всхлипы и сдавленные слова — успокоилась Анна не сразу:

— Ради богов отпустите меня… Я просто хотела побыть одна… Не смотрите на меня… Это же… Это же… Я заболела совсем ребенком. Я тогда не знала, что это за болезнь. Я не знала, что расту испорченным ребенком. Что я, должно быть, проклятая и отвратительная. Гувернантка говорила, что у меня нежная кожа, вот сыпь то и дело появляется. Мне запрещали сладкое и прогулки на солнце, мне запрещали апельсины и лимоны, меня заставляли пить всякую гадость. А потом появилась первая язва. Я про неё промолчала. Не смогла сказать. Она сперва болела, а потом боль прошла, и я решила, что это неважно. Особенно после того, как такая же язва оказалась и у Полли. Мы решили, что это взросление. Как… Как… Как… Неважно. А Бель, она самая младшая, она пожаловалась маме. И… Чем нас только не лечили. Я потом даже думала, что лучше бы промолчала и умерла сама, тихо и спокойно. Последнее, что помнила из болезни — я лежала и хотела пить, а как называется то, что пьют, я не помнила, как не помнила многие слова… Я их забыла, забыла их смысл. — Анна затихла и уже не дрожала, медленно согреваясь в его руках. Зато дрожал Грегори — Натали не сошла с ума, ей просто передали болезнь с очагами вернийки в мозгах. Потому она и не могла ничего рассказать о случившемся. Они все с суперинтом и инспектором Хейг поняли не так. Ведьма знала, что Натали не сможет ничего рассказать, потому и сохранила ей жизнь.

— Я лежала и не понимала, что за лица меня окружают, и зачем надо что-то делать. Было страшно и в тоже время хорошо. Говорят, я была без сознания несколько дней — лихорадила, а потом пришла в себя и… Болезнь ушла. Мне было одиннадцать, я пропустила Явление и Новый год, но я пошла на поправку. Сейчас я не ребенок, и я знаю, что это за болезнь. Минье рассказывал о… О… О вернийке. И не кривитесь, он хороший, он пальцем меня не тронул. Он хороший, во всяком случае он честный, в отличие от родителей. — Она опять разрыдалась. И Грегори пришлось гладить её по спине, по хрупким, выступающим через кружевное платье позвонкам, по лопаткам, выпирающим как маленькие крылья ангела. Анна, оказывается, не носит корсет, и это было… Хрень! Это было странно и так вызывающе. И волнующе. Он всегда знал, что у него мозги набекрень.

И надо было что-то сказать, но он не знал, что. Даже шумящий океан не мог подсказать, как её утешить. И чайки улетели прочь, предпочитая не давать советов. Он сам же никогда не умел мыслить здраво. Умел бы — не встрял бы так с ведьмой, и с лерой Элизабет, и нериссой Анной…

Кто он. И кто она.

Что ждет его. И что ждет её.

У него непонятная служба секретарем, а потом пенсия, бутылка, одиночество. Кому он нужен, вечно пропадающий на службе с мизерным жалованием. И труп его потом найдут только потому, что завоняется все. Он видел, как заканчивали многие пилотки. Если не приканчивали вернувшиеся с каторги, то это делала бутылка виски или джина.

У нее блестящее будущее, даже если этот честный Минье взбрыкнет со своими картинками. У неё дебют, балы, яркое общество, завтраки в кровати, пикники, университет или колледж для умниц и красавиц, потом семья, дети, благородная старость и смерть в окружении внуков.

Он сглотнул, накинул на неё свой мундир, спрятавший её и его тайну, взял её за ладонь, помогая подняться, переплел пальцы, как когда-то делал с Натали. И знакомая утешалка сама вырвалась из него:

— За тридевять земель есть высокий утес,

И хранит тот утес колченогий пес.

Одна его нога — это боль твоя,

А другая нога — это язва твоя.

Третья нога — это жар твой,

А четвертая — это крик твой.

Он пройдет сто дорог, изотрет сто сапог,

И когда последний спадет, то болезнь уйдет…

Он передал её с рук на руки Кречински. Того за глаза называли Кретински. Он ничего не поймет и не заметит.

Надо успеть до того, как неведомый колдун приедет из Вернии и убьет эту ни в чем невиноватую девушку. Надо успеть исчезнуть до того, как колдун вернет ей болезнь.

Без него она будет жить долго и счастливо, а он и так смирился с судьбой. Успеть бы вернуться к океану.

— … значит, ты решил сам учиться плохому? — не сдержал смешок уставший, заросший щетиной Брендон — он примчался на пароцикле из Вернии всего пару минут назад. Пропыленный, мрачный, пропахший керосином и машинным маслом. В кожаном пароциклетном костюме и гогглах. Он стоял перед таблицей в холле и пытался хоть что-то понять. Грег потер переносицу:

— Мне идея с переносом язвы показалась толковой.

— … и запрещенной, — фыркнул Брендон, принимая из рук Брока запотевшую бутылку с колой: — спасибо. Умираю от жажды.

Он принялся жадно пить. Острый, выступающий кадык ходил туда-сюда на худой шее, и Грег, уже машинально выискивающий язву — привык за день! — отвел глаза в сторону от полыхавших алым рун. Брендон сердился. Откровенно сердился.

Уличная дверь открылась, и констебль из речных, кажется, Кречински, галантно пропустил в холл мокрую, как мышь, девицу лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Ростом с него самого, а значит — высокая, как искомая ведьма, красивая, белокурая, со смутно знакомыми чертами лица. Без шляпки, в почти просвечивающем платье из муслина, чью ненужную откровенность прикрывал наброшенный на плечи мундир Хогга. И с узнаваемой язвой на шее. Эфирного сияния нет — печать на месте. Браслетов на руках тоже нет, как и механитов. Шервуды? Ортоны? Эллисы? Кто?!

Грег рыкнул себе под нос:

— Хрррррень… — Нериссе было лет шестнадцать, а значит, они крупно сели в лужу. Вариант с заболевшими детьми они даже не рассматривали, а ведь это очевиднее всего! Кому еще говорят заговоры при ранах и болезнях?!

Констебль принял на свой счет и смешался, правда, дернувшуюся к двери девицу удержал, хватив под локоть:

— Дык… Тут… Хогг просил проводить. Правда, он просил домой проводить нериссу Орвуд, но, кажись, того, серж ошибся. Ну вот, я пошел, значится…