— Sudore et sanguine [Потом и кровью (с лат.)]! — воскликнул Отец, заворожено наблюдая за алым ручейком на своих пальцах.

После его слов люди, что стояли во главе остальных пьедесталов, точно также разрезали свои ладони, пуская темно-красную жидкость в золотые чаши. Никто из них даже не вздрогнул, когда острое лезвие вскрывало тонкую кожу рук. Их кулаки с силой сжались, окрашиваясь в алый цвет. Тогда очереди начали медленно продвигаться. Люди в плащах послушно вытягивали ладони вперед, а потом сжимали их, выпуская кровь в сосуды.

Ася ватными ногами продвигалась вперед. Она с ужасом думала о том, как ее ладонь разрежут ножом, что до нее искромсал с десяток чужих рук. У нее не было возможности скрыться — Отец поднялся на постамент и внимательно следил за тем, как проходила эта дикая процессия. Его безразличное лицо не выражало абсолютно ничего, лишь в темных глазах блестели огненные всполохи.

Где-то за спиной послышался стук барабанов. Он ритмично отбивал темп, толкая послушников вперед и словно подгоняя их. Ася чувствовала, как сильно в груди металось сердце, когда она стояла почти у самого алтаря. Стоило девушке подойти к каменному пьедесталу вплотную, как она едва сдержала вскрик. Человек, облаченный в алую мантию, перед ней оказался Павлом. Его холодное лицо, скрытое в тени капюшона, подсвечивалось отблесками свеч. Ася неуверенно протянула тонкую руку вперед, и тогда Павел поднял глаза на нее. Мужчина ошарашенно замер, до белых костяшек сжав золотой кинжал. Ася и сама едва сдерживала дикий ужас, однако еще сильнее ее пугала возможность быть раскрытыми, поэтому девушка шикнула:

— Режь.

— Сделай вид, что тебе плохо, — в ответ зашептал Павел, наклонившись вперед. — Они уведут тебя.

Ася неуверенно скосилась на Отца. Тот внимательно наблюдал за послушниками, и его цепкий холодный взгляд остановился на ней. Нужно было действовать, чтобы старик ничего не понял, чтобы не заметил бледного Асиного лица и напряженной фигуры своего сына напротив.

— Режь, дурак! — процедила она сквозь зубы.

— Прости, — чуть поколебавшись, прошептал мужчина перед тем, как взять в руку дрожащую ладонь Аси и холодным лезвием провести вдоль ее линии.

Ася болезненно зажмурилась, стараясь не застонать от боли. Потом она сжала ладонь в кулак и выпустила поток крови в чашу. Несколько мучительно долгих секунд — и девушка наконец отошла от пьедестала, даже не взглянув на Павла, который, напряженно застыв, наблюдал за ней. Ася вернулась в толпу послушников, прижимая бархат накидки к левой ладони. Рана жгла и ныла, а ручеек крови никак не останавливался, однако его было совсем не видно на красной ткани плаща.

Вскоре все послушники вернулись на свои места, прижимая руки к груди. Тогда Отец, выдержав паузу, заговорил вновь.

— Ваша жертва станет частью миссии. Она соединится в человеческом единстве! — Павел, взяв в руки сосуд, шагнул вперед. Следом его действия повторили остальные двое. Они поставили свои чаши на главный алтарь в центре, и Сын медленно влил их содержимое в позолоченный кубок, инкрустированный драгоценными камнями. Кровь послушным потоком стекала из сосудов, капая на пьедестал бурыми пятнами. Когда бокал был заполнен, Павел отставил пустые чаши и медленно отошел в толпу.

Жар в зале усиливался, и дышать становилось все тяжелее. Ася стояла в третьем ряду, изо всех сил сопротивляясь накатившей слабости. Она понимала, что сейчас совершенно беззащитна. Павел не мог ее защитить, он стал частью ритуала, а люди вокруг вовсе не замечали послушницу, они были поглощены драгоценным сияющим кубком на алтаре и магическими заклинаниями Отца.

Вокруг царила какая-то ядовитая атмосфера жертвенности. Запахи крови и чужих тел смешались с ароматами смерти, страха и благоговения. Церемония медленно подходила к своей пугающей кульминации.

— Memento mori [Помни о смерти (с лат.)]! — прокричал Отец, и вдруг откуда-то из стены за его спиной вышел человек. Он будто образовался из темноты, поглотившей углы зала, явился из мрачного тумана.

Этот человек плавно двинулся к алтарю. Он словно плыл по земле, его движения были полны магической грациозности и гипнотической плавности. Когда человек подошел к пьедесталу, он взял в руки золотой кубок и поднялся на камень. Возвышаясь над толпой послушников, он вдруг впился в сосуд, жадно глотая кровь.

Асино лицо перекосила гримаса отвращения. Она с ужасом наблюдала за тем, как густая кровь струится по его лицу и шее. Его кадык ритмично двигался с каждым новым глотком, а все тело дрожало в исступлении. Ася никогда бы не поверила, что так можно пить кровь, если бы собственными глазами не видела, как ее переливали из сосуда в сосуд, пока она не попала в руки этого человека.

Это было страшное зрелище, но от него нельзя было оторвать глаз. Ася слышала тяжелое прерывистое дыхание человека, его тихие всхлипывания. Он словно мучался от каждого нового глотка, но не мог остановиться, и его непреодолимое желание разрывало его глотку, его тело. Вдруг его костлявые бледные пальцы раскрылись, выпуская кубок из рук. Драгоценный бокал с глухим звоном ударился об алтарь, но никто не заметил этого. Все людское внимание было приковано к безумным зеленым глазам, широко раскрытым в немом ужасе. Он смотрел куда-то вдаль, вглядываясь в то, что видел лишь один. Его рот растянулся в неком подобии оскала, нечто среднего между улыбкой и криком. Острые пальцы сжались в судороге, а все его тело трясло крупной дрожью. Физически он был здесь, стоял на алтаре, но внутри будто перестал существовать, замер, застряв во времени.

Ася не знала, сколько прошло времени перед тем, как Отец вновь разрезал мертвую тишину зала своим истошным криком:

— Memento quia pulvis est [Помни, что ты прах (с лат.)]!

И тогда время будто понеслось вперед с дикой скоростью, очнувшись от возгласа старика. Картинки замелькали перед глазами Аси сломанным слайд-шоу. В скрюченной бледной руке мужчины что-то блеснуло золотом и взметнулось вверх. Его зеленые глаза закатились в экстазе. Голова запрокинулась назад, оголяя тонкую резко очерченную шею, и тут же она разделилась надвое.