Много лет назад Пегги Пэпп написала предисловие к книге Failures in Family Therapy (Провалы в семейной терапии) Сандры Коулман. В своем эссе Пегги рассуждала о том, сколько смирения и мужества требуется для того, чтобы открыто говорить о собственных неудачах. Она писала: “Любая неудача неизбежно сопровождается мучительными размышлениями, долгими сожалениями и желанием молиться всем богам, чтобы в следующий раз они послали нам больше мудрости” [Coleman, 1985, р. 11].

Мы решили поинтересоваться у Пегги, что она думает об этой цитате сейчас, много лет спустя. Как ей кажется, насколько это перекликается с тем, что она отважилась честно и открыто поделиться с нами историей своей терапевтической катастрофы сейчас?

“Мне по-прежнему кажется, что эта идея играет исключительно важную роль, особенно если вы часто выступаете с докладами, написали много книг или имеете определенную репутацию. В таком случае люди непроизвольно будут возлагать на вас завышенные ожидания: раз вы именитый эксперт, значит, должны всегда знать нужные ответы, должны всегда быть мудры и рассудительны, проводить каждую сессию идеально, как по учебнику. В реальной жизни так не бывает. Мне кажется, человеческое поведение — настолько таинственная и непредсказуемая штука, что, если мы отказываемся смиренно и покорно принимать все его парадоксы, мы невольно отметаем собственную чуткость и обрекаем себя на невосприимчивость ко множеству житейских дилемм и неурядиц, с которыми сталкиваются наши клиенты. Иногда для того, чтобы помочь человеку, нужны не приемы, техники и методики, а мудрость и проницательность. Необходимо подлинное понимание сути человеческих страданий”.

Вдруг Пегги замолчала, словно сама запуталась в том, что только что пыталась объяснить, и не могла сформулировать свою мысль. Ее доводы звучали логично, но почему-то на мгновение она растерялась, всем своим видом давая понять, что сейчас ей бы не помешало немного одобрения и поддержки от слушателей. Мы с радостью были готовы предложить и то, и другое, тревожно замирая в предвкушении того, что она скажет дальше.

“Раз уж мы заговорили о смирении, — продолжила она, — должна признать, что я всегда поражалась человеческой стойкости. В январе я устроилась на новую работу в одну из больниц Гарлема. Преподаю там семейную терапию интернам психиатрического отделения. Как-то раз ко мне на прием пришел один мужчина, отец. Это был крайне малообразованный человек с огромными финансовыми проблемами, до предела неблагополучный во всех отношениях. Он был безработным, у него была инвалидность. В свои годы он так и не научился читать и писать, зато успел отсидеть срок в тюрьме. Он отличался вспыльчивым, буйным нравом и не умел контролировать частые вспышки гнева. В прошлом он был наркоманом и алкоголиком, но умудрился сам победить зависимость. И вот этот человек с той еще историей за плечами сидел у меня в кабинете. Я спросила его, какой результат он надеется получить от нашей работы, и он ответил: “Я хочу быть хорошим отцом для моего сына и хочу улучшить свои отношения с Бетти (так звали его сожительницу)” После этой встречи я еще долго задавалась вопросом о том, как же этот человек умудряется находить в себе столько мужества, чтобы продолжать надеяться на лучшее даже в столь, казалось бы, безнадежных обстоятельствах. Меня поразила сила его духа. Именно это я имею в виду, когда говорю о смирении. Коллеги из клиники отзывались об этом человеке как об очень трудном, упрямом и неподатливом клиенте, который не являлся на приемы, отказывался сотрудничать и отчаянно сопротивлялся попыткам ему помочь. Его считали «запущенным случаем». При этом никто не задумывался о том, что он пропускал сессии не потому, что не хотел работать с психотерапевтом, а просто потому, что ему было тяжело добираться до клиники. Эта мысль не приходила никому в голову. Именно поэтому я постоянно говорю о смирении и об умении обуздать собственную гордыню”.

Один из любопытных побочных эффектов бесед на провокационные темы заключается в том, что часто такой диалог еще долго звучит у человека в голове даже после завершения разговора. Мы как раз размышляли о том, каково это — испытать прилюдное унижение, как это отличается от оплошности, допущенной за закрытыми дверями, и какие уроки можно извлечь из столь малоприятного опыта, когда получили неожиданное письмо от Пегги. Оказалось, мы были не единственными, кто никак не мог выбросить из головы эту беседу. В письме Пегги Пэпп призналась, что наша беседа побудила ее задуматься о новых подходах к обучению будущих психотерапевтов с акцентом на уважении к культурным различиям клиентов, а эти мысли, в свою очередь, напомнили ей о еще одном примере вопиющей терапевтической катастрофы.

“Я работа с одной парой в Институте Акермана. Девушка была англичанкой, а ее муж — выходцем с Ближнего Востока. Она как раз была беременна первым ребенком. Всю сознательную жизнь ее преследовали периодические острые приступы депрессии. Зная себя, она опасалась, что у нее может начаться послеродовая депрессия и это помешает ей заботиться о малыше. Мать мужа хотела приехать в Америку и пожить с ними на время родов, но жена категорически возражала против подобной затеи и твердила, что в первые месяцы после рождения ребенка не хочет видеть рядом с собой никого, кроме супруга. Муж очень боялся оскорбить свою мать отказом, но в конце концов согласился на компромисс. Мы договорились о том, что его мать прилетит в страну, но поживет отдельно до тех пор, пока жена не привыкнет к материнству, и только после этого переедет к ним. Я была довольна собой, мне казалось, что ценой немалых усилий мы все же умудрились найти вполне приемлемое для всех сторон решение”.

Дальше Пегги описывала другие проблемы и трудности, с которыми сталкивалась пара: языковой барьер, из-за которого у мужа возникали сложности с поиском работы, финансовые сложности, регулярные конфликты на тему того, кто и что должен делать по хозяйству. Как бы то ни было, за достаточно короткий период времени в рамках терапии ей удалось проработать с этой семьей немало болезненных тем, и Пегги казалось, что события развиваются по наилучшему возможному сценарию. Все ее иллюзии рухнули в один момент, когда муж неожиданно бросил терапию без объяснений, на прощание сказав, что эта затея себя не оправдала. Пегги была растеряна, озадачена и никак не могла взять в толк, что же произошло. Она потратила немало времени, разбирая и анализируя этот случай, и не раз консультировалась с коллегами в безуспешных попытках понять, в чем именно ошиблась.

“Несколько месяцев спустя, — пояснила Пегги, — я получила от этой семьи письмо, в котором они сообщили мне, что у них родилась девочка. Я отправила поздравительную открытку в ответ и написала, что была бы рада возможности познакомиться с ребенком, а заодно снова пообщаться с ними в рамках повторной консультации. Они приняли мое предложение. Во время нашего разговора я поинтересовалась у мужа, что побудило его отказаться от терапии. К моему удивлению, он упрекнул меня в бестактности, заявив, что я так и не поняла, насколько для него были важны отношения с матерью. Оказывается, в его стране существует традиция, согласно которой бабушке положено присутствовать при рождении внуков. В итоге он решил обратиться к другому психотерапевту из родной страны, который лучше ориентировался в ее культурной специфике”.

Пегги осознала, что была настолько зациклена на защите интересов жены, что полностью упустила из виду эмоции мужа и его глубокую приверженность семейным традициям. Компромисс, который она в итоге навязала клиентам, не сработал, поскольку ей не удалось доподлинно разобраться в подноготной их конфликта. Пегги допустила ошибку, но смогла извлечь из нее ценный урок, которым она отныне делится со всеми подопечными в супервизии: в своей работе психотерапевт обязательно должен учитывать культурную специфику и уважать взгляды и убеждения каждого клиента. “Это наглядный пример того, что поговорка век живи — век учись возникла не на пустом месте”, — подытожила Пегги Пэпп.