— Только поглядите на них, — шептались дети. — Смотрите, в каком они виде!

Уперев руки в бока, полисмены молча стояли поодаль, бесстрастно нас разглядывая. Малыши неуверенно тянули к нам руки, дотрагивались — и со смехом и гиканьем убегали в Стонигейт, спеша доставить добрые новости. На окраине Стонигейта нас встретила мать Эскью с ребенком на руках, выбежавшая к нам из тупика с глубокими ямами в асфальте.

Добежав, она встала перед сыном, и тот обхватил ее заодно с сестренкой своими большими грязными руками; они плакали и плакали, все втроем. Очень не скоро она смогла оторваться от Эскью и подойти ко мне. Она схватила меня за руки; щеки в разводах от пепла, который покрывал лицо ее сына. Кольца и ногти больно впились в мою кожу.

— Ты вернул его домой… — медленно произнесла она. — Ты и правда вернул его домой!

— Как и я! — не выдержала Элли.

— Да, — сказала миссис Эскью и чмокнула ее в серебряную щеку. — И ты тоже. Вы оба.

Мы с Элли двинулись дальше. Она подпрыгивала и кружилась в танце, склоняла набок свое серебряное лицо и угрожающе шевелила блестящими когтями. Да-да, отвечала она на расспросы. Да, именно она знала, где нас искать. Именно она вывела нас наружу и вернула домой.

Задыхаясь от возбуждения, Элли уцепилась за мой локоть.

— Они были в отчаянии, — объяснила она. — Совсем обезумели от страха.

Когда мы подошли к границам пустыря, свернув на улицу, ведшую к нашему дому, родители выбежали к нам навстречу. Меня била дрожь.

Они уже сочли меня погибшим. Вообразили, что больше никогда не увидят меня живым. Представляли, как крюк трала выуживает из реки мое безжизненное тело, как люди находят меня насмерть окоченевшим в глубоком снегу — или где-нибудь в темном проулке, с проломленным черепом или с ножом в сердце. Как мне было поведать им о силах, какими обладали призраки и истории, о пещерах и туннелях в наших собственных головах, о мальчике и его матери, явившихся из глубин темного, скованного льдами прошлого? Как было поведать им о мертвых детях, что окружили нас кольцом, присматриваясь и перешептываясь? О Джоне Эскью, тринадцати лет от роду, и о Кристофере Уотсоне, тринадцати лет от роду? Как я мог открыть им правду о камушках, вынесенных в кулаке из темноты старых туннелей? Но я все же рассказал о боли и страхе Эскью, о его одиночестве. Рассказал о скрытом внутри него ребенке, у которого не было и малейшего шанса вырасти. Рассказал, что и в нем, и во мне было нечто такое, что притягивало нас друг к другу, словно мощный магнит.

— Джон Эскью, — повторили родители. — Этот разгильдяй Эскью…

Они внимательно меня осмотрели, выискивая раны или синяки.

— Что он с тобой делал? — спросили родители.

— Ничего, — ответил я. — Ничего. Он стал моим другом.

Те же вопросы задали мне и полицейские. Они сидели за кухонным столом и потягивали чай — мужчина и женщина в темной униформе.

— Что он с тобой делал?

— Ничего.

— Нам ты можешь довериться, — положив ладонь на мою руку, вкрадчиво произнесла женщина. — Ничего не бойся. Влетит только ему, не тебе.

— Это правда, — возразил я. — Ничего особенного не произошло. Я отправился на поиски. Мы поговорили, съели приготовленных на костре кроликов. Было уже поздно, и нам пришлось заночевать в старой шахте. Утром мы выбрались наружу.

Полицейский воздел глаза к потолку, повернулся к моим родителям и с досадой покачал головой.

— Можно вызвать доктора, провести обследование, — заметил он.

Все повернулись ко мне.

— Без толку, — ответил я. — Нечего обследовать.

Затем я показал им ранку на подушечке большого пальца.

— Только это, — пояснил я. — Эскью сделал надрез топором. Мы с ним стали братьями по крови.

Мужчина-полицейский опять покачал головой.

— Дети, а? — восхитился он и зачиркал в записной книжке. — Ты хоть представляешь, какие трудности всем создал? Мы тут не в игрушки играем, понимаешь?

Потом оба ушли. Задержались в дверях пошептаться с моими родителями. «Тут мы бессильны, — услышал я. — Постараемся быть начеку. Уже провели беседу с младшим Эскью, но он не выдал ничего, за что можно зацепиться… Ох уж эти окаянные Эскью… У полиции давние счеты с их семейством… Глаз не спустим».

Мама с отцом вернулись на кухню. Мы посидели все вместе, и они пожирали меня глазами — так, словно взгляды могли удержать меня на месте, не дать потеряться. Вместе мы и заплакали, и обнялись, и сказали: нет, такое никогда больше не должно повториться. Потом речь зашла о возвращении дедушки домой, и мы начали к нему готовиться.

Мы прибрались в комнате по соседству с моей. Мы застелили кровать и отогнули краешек одеяла. Мы протерли свадебную фотографию и до блеска надраили шахтерский фонарь. Мы развесили блестящую мишуру и елочные игрушки на его окне. Мы отыскали подходящую рождественскую открытку: дети, играющие на льду замерзшей реки. На обороте мы с любовью вывели: «Добро пожаловать домой!» — и подписались, все трое.

Мы попали в газеты. Какой-то репортер даже явился поговорить со мной, но отец не впустил его в дом. Та же судьба ждала и фотографа. Так или иначе, Элли все равно отправила в редакцию свой снимок в костюме «ледяной девочки». К нему она приложила письмо, в котором называла себя спасительницей и намекала на ждущую своего рассказчика историю, полную опасностей, подвигов и колдовских чар. Когда в понедельник вышел свежий номер, там обнаружились всего пара строчек о нас с Эскью, а об участии Элли даже не было упомянуто.