Шрифт:
Дядя Хорен поднял бокал. Все затихли.
— Я рад, что мы вместе, — сказал он, — это прекрасно! Армянам давно уже пора сплотиться. Конечно, все народы равны. И белые, и желтые, и краснокожие… И эти… Как их? Ну? Помесь белого с негром?
— Мулы, мулы, — подсказал грамотей Ашот.
— Да, и мулы, – продолжал Хорен, — и мулы.
Главный редактор «Крокодила» потребовал, чтобы Довлатов немедленно написал покаянное письмо. Сергей в панике позвонил мне в Москву, где я в то время писала в МГУ диссертацию. Я предложила ему приехать, чтобы лично, пустив в ход все ресурсы своего обаяния, уладить скандал. Мы написали письмо, в котором мели хвостом перед довлатовскими соотечественниками, и вместе пришли в «Крокодил». Один он идти на расправу отказывался, и я осуществляла моральную поддержку. Наше «объяснительное извинение» опубликовали, но в дальнейшем «Крокодил» рассказы Довлатова неизменно отклонял, хотя лично главному редактору (запамятовала его фамилию) они очень нравились.
У Довлатова есть ранний рассказ «Блюз для Натэллы», который, как и все его рассказы, долго ждал публикации. Этот изящный рассказ читается, как пьется драгоценное вино. Уже после смерти Довлатова Бродский писал, что рассказы Сергея держатся на ритме, на каденции авторской речи, что они написаны, как стихотворения. Он особенно восхищался ритмичностью «Блюза» и называл его поэмой в прозе.
Я сжимаю в руке проржавевшее это перо. Мои пальцы дрожат, леденеют от страха. Ведь инструмент слишком груб. Где уж мне написать твой портрет! Твой портрет, Бокучава Натэлла!
Кто же эта таинственная Натэлла?
После окончания Горного института меня распределили в проектный институт с непроизносимым названием Ленгипроводхоз на Литейном, дом № 37. Пришла я туда в состоянии необратимой беременности. Предвидя мой длительный декретный отпуск, начальница отдела меня возненавидела. Она громогласно объявила, что я «легла тяжелым бременем на бюджет отдела», и отправляла в командировки на самые гнусные объекты, куда надо было тащиться с ночными пересадками. Сотрудники норовили от них отбояриться. Но однажды молодая женщина, инженер из нашего отдела, Натэлла Бокучава, подошла к боссихе и сказала: «Кира Васильевна, она же (жест в мою сторону) едва ходит. Давайте я поеду, я свой проект как раз сегодня закончила».
До этого мы с Натэллой только здоровались и в приятельских отношениях не состояли. Но после ее королевско-джентльменского поступка очень подружились. Всем своим обликом Натэлла выделялась на сером фланелевом фоне советских итээров[4]. Во-первых, она была настоящей грузинской красавицей — высокая, статная, чернобровая, глаза, как сливы. И характер живой и смешливый. Чувство юмора у Натэллы было редкостное. Ее отец, оперный певец, жил в Сухуми, и Натэлла каждое лето уезжала к нему в отпуск. На Кавказе за ней назойливо, но как правило безуспешно ухаживали местные кадры, и, вернувшись домой после отпуска, Натэлла забавляла нас рассказами о романтических злоключениях своих поклонников.
В конце шестидесятых наши пути разошлись. Я поступила в аспирантуру в ЛГУ, Натэлла уехала «за длинным рублем» в Монголию. Потом мы эмигрировали. С Натэллой Бокучавой я не виделась, наверно, лет тридцать.
И вот в 1992 году у меня в Бостоне раздался телефонный звонок.
— Людмила, привет! Ни за что не угадаешь, кто это… Ну, не буду мучить… Это Натэлла Бокучава.
— Натэлла? Господи! Где ты?
— В Петербурге. Специально разыскала тебя, чтобы сказать, что я только что прочла рассказ о себе, довлатовский блюз. Я понятия о нем не имела. А тут напечатали в газете «Петербургский литератор», и весь город звонит и поздравляет. Ведь это с твоей подачи я стала знаменитостью!
— Слушай, Натэлла, — кричала я через океан, — освежи мою стареющую память! При каких обстоятельствах ты познакомилась с Довлатовым?
— Диктуй адрес, напишу письмо.
И вот отрывок из Натэллиного письма:
Теперь о Довлатове… 12 января 1968 года, в день моего рождения, ты позвонила и сказала: «Поздравляю… Желаю… Ну, все, что полагается в таких случаях. В прошлом году у тебя было так весело и вкусно!».
— Так в чем же дело? Где ты?
— Я из автомата, но я не одна.
— А с кем?
— С приятелем. Довлатов его фамилия.
— Кто такой Довлатов?
— Мой приятель, молодой писатель.
— Так давай приходи с Довлатовым!
И вы пришли. Народ у меня был разношерстный. Все уже изрядно выпили. Я усадила вас за стол. Когда приедешь, покажу даже место, где вы сидели — можно вешать мемориальную доску! Я вас угощала, чем могла. Вы выпили и что-то съели, очень тихо, почти молча. А остальная компания вела себя довольно развязно и шумно — рассказывали анекдоты, ржали, перебивали друг друга. Довлатов за весь вечер не проронил ни звука, и вы вскоре откланялись.
Прочтя письмо, я вспомнила тот вечер. Мы с удрученным трезвостью Довлатовым болтались по городу. Он был мрачен и суров, но домой идти не хотел. Я вспомнила о дне рождения Натэллы, и, надеясь его развлечь, напросилась к ней в гости. Веселья не получилось. Довлатов (особенно, если трезвый) тушевался в незнакомых бойких компаниях. Мне казалось, что он изнывал от скуки, и мы скоро ушли. Чтобы предотвратить разнос, я начала рассказывать истории о Натэллиных грузинских ухажерах. Несколько дней спустя, веселый и оживленный Сергей вручил мне для прочтения «Блюз». У меня долгое время хранился его первый машинописный вариант. Не могу избежать искушения привести его на этих страницах.
В Грузии — лучше. Там все по-другому. Больше денег, вина и геройства. Шире жесты и ближе ладонь к рукоятке кинжала [Впоследствии Сергей сменил «кинжал» на «нож» и, по-моему, стало хуже. — Л. Ш.].
Женщины Грузии строги, пугливы, им вслед не шути. Всякий знает: баррикады пушистых ресниц неприступны.
В Грузии климата нет. Есть лишь солнце и тень. Летом тени короче, зимою — длиннее. В Грузии — лучше. Там все по-другому…