Появились.

А серый тяжёлый пепел смылся бесконечными дождями.

На другом краю материка.

На далёкой индийской планете или даже в ином мире, где всё устроено было слишком непривычно и необычно, дико временами для меня.

И понять это было невозможно.

Только принять.

Засмеяться первый раз за полтора месяца, когда в ответ Гарин одним из сотен карри мне лицо измазал. Я, обмакивая в очередной непонятный соус чапати, давала ему пробовать своё с непроизносимым названием заказанное блюдо, но промазала и гладковыбритую щеку замарала.

Это было в Агре, куда Тадж-Махал через пару дней после Манали мы смотреть поехали, решили, что несмотря на всю погоду, увидеть его должны.

Хотя бы его.

И ещё, может, Дели.

Там, вытаскивая меня из толпы откуда-то взявшихся туристов и оттягивая в сторону, Сава уточнил иронично, продолжил наш странный разговор:

— … так, у нас курортный роман?

— Ну, не любовь же до гроба, — его улыбку я отзеркалила, потянула к исполинским воротам Лал-Кила, который для иностранцев вроде нас Красным Фортом звался. — Или что, жениться будем?

— Ближайшие лет пять я как-то не планировал.

— Смотри, наши взгляды уже хоть в чём-то совпадают. Я считаю, это прогресс, — возрадовалась я ехидно, не сдержалась, добавляя. — И шаг к счастливой семейной жизни.

— То есть без обязательств и претензий? — Гарин, ловя за руку и разворачивая к себе, сбить себя с толку не дал, продолжил обсуждения… договора. — И рыданий, что я тебя обманул и жестоко бросил?

— Савелий Игнатьевич, я очень редко рыдаю, — начала я насмешливо, а закончила честно и серьёзно, спокойно в своей уверенности. — И если что, то явно не из-за тебя буду.

И вообще больше не буду.

Не хочу.

Как и думать о том, что творю.

О наших… отношениях, которые «недо» и несуразные, незамороченные. Ещё легкие и простые, те самые, когда пресловутая химия есть, а желания всё усложнить — нет. У нас эта химия, как бы не бесило меня такое определение, была. Она смешивалась с физикой, в которой магнитное притяжение и электрические искры.

И Енька, когда я объявила, что мы с Савой едем в Агру, а затем на пару дней в Дели, проводила задумчивым взглядом, но ничего не сказала.

И хорошим знаком я это расценила.

Решила, наблюдая из-под ресниц за рулящим Гариным, что в Дели… всё будет, я хочу. Меня, как и многих, тянет к нему. Мне… нравится он, пусть это и не любовь, но так ли она нужна? Без неё проще и понятней, не больно, даже весело.

Гулять по базару.

Рисовать самим чёрной хной мехенди друг на друге, дополнять то, что на руках мне уже возле одного из храмов, на выходе, за двадцать рупий сделали.

Выбирать сари, из которого в номере, снятом на двоих, Гарин меня выкручивал.

Он разматывал неспешно.

Слишком медленно, но такая игра устраивала обоих, что-то меняла в нас, когда взглядами мы встречались. Изучали друг друга едва ощутимыми касаниями, костяшками пальцев, которые в кулак, ведя по моей руке, Гарин сжал.

Рванул резко прочь оставшиеся метры ткани.

И чо-ли, которое я искала и выбирала долго, без него. И под лукавые взгляды продавщицы, что английский знала примерно так же, как и я, но вот поняли мы с ней друг друга хорошо. И два десятка браслетов, таинственно улыбаясь, она мне отдала.

Не зачем-то, а… чтоб звенели.

Пели в такт движениям и шелесту простыней понятную лишь им песнь ночи и металла, крови, которой оказалась не так и много.

Не так и больно.

— Не жалеешь? — Гарин спросил уже наутро.

Хмуро, как затянутый смогом и тучами Дели, который из окна отеля виднелся.

На подоконнике, приоткрыв это самое окно, Савелий Игнатьевич и сидел, курил первый раз на моей памяти.

— Ты, правда, старая зануда, — на кровати я перекатилась, устроилась, подперев подбородок кулаками и разглядывая его. — Если бы… я сомневалась, я бы не поехала с тобой сюда. И не кури, иначе я тебе статистику загнувшихся курильщиков от рака расскажу.

— Статистику ИППП[3] ты мне уже ночью рассказала, — дымом Гарин подавился.

Ухмыльнулся.

А я, пряча смущение, фыркнула независимо и гордо, объявила назидательном тоном:

— Потому что пять минут удовольствия никогда не стоят пожизненного абонемента в КВД[4].

— Пять минут? — брови он выгнул удивленно.

И обиженно.

И пять минут, проявляя редкую злопамятность и задетое мужское самолюбие, мне припоминали ещё очень долго.

Доказывали обратное.

До конца августа, до двадцать девятого, когда в Шимле, собравшись после ужина, мы в монополию в последний раз сыграли. И Нана, которого мы на свою голову в эту игру втянули, до нитки и распоследней бумажки нас всех, настроив и тут отелей, обобрал.