Хватало и того, что портрет матери в комнате мартышек был, и на кладбище раз в год Жека с Женькой их возили.

— Вы чего, мартышки? — Женька улыбается растерянно, моргает, скрывая слёзы, которые уловить могу только я. — Я же вам обещала, что не умру и не оставлю вас.

— А папа? — Юлька хмурится тоже.

Держится за Жеку.

Он же приседает перед ней и говорит не менее серьёзно, клятвенно:

— И папа тоже.

— Тогда идемте жениться, — это говорится уже нам с Гариным, добавляется, беря нас за руки и явно подражая Аурелии Романовне, важно и сурово. — И замок на мостовой забор собачить…

Из той осени я выкарабкивалась, как могла.

Я выцарапывала себя у неё и тянула, подобно Мюнхгаузену, который на одной из старых, но ещё красочных картинках-историях из болота себя за волосы вытаскивал. Карточки те хранились в нашем доме с маминого детства.

Я рассматривала их в своём детстве.

Я вспоминала болотную лягушку, вислые усы и парик барона, кажется, сотню раз за ту нескончаемую и дождливо-серую осень.

Измайлов.

Долги.

И даже… Гарин.

Ещё текущая учеба и Ивницкая, которая весь сентябрь за Индию на меня дулась. Я уехала и бросила её, подло кинула, и на свадьбу Измайлова ей пришлось идти одной. Нет, в конце концов, Артёма она уговорила-упросила, поймала при его поддержке букет, и домой к ней они уехали вместе, но… это не считалось.

Я. Её. Кинула.

Так, ставя после каждого слова точку и начиная с большой буквы, мне было сообщено ещё в день измайловской свадьбы.

Не простилось к сентябрю, а потому на травматологии в первый учебный день я скучала в гордом одиночестве и непривычной тишине. Ни шёпота тайком от препода, когда — ну, честно и правда — очень важное и срочное сказать надо. Ни переписок, когда сказать шёпотом всё же не вышло, а информация менее важной и срочной не стала.

И даже на обходе, куда нас, попутно раздавая пациентов для историй болезни, повели, я вдруг оказалась в первых рядах.

Увидела и не впечатлилась, конечно, как та же Катька.

Но вот именно тогда, пожалуй, появилось понимание, чего в жизни я боюсь. Составился список, который начался как раз на травматологии. Он открылся мотоциклами, по которым все старшие классы я с ума сходила и хотела.

Перехотела.

Желание прокатиться на байке исчезло вдруг и навсегда, на второй палате и молодом забинтованном с ног до головы парне, что лежал на скелетном вытяжении у окна. Ходить, как, зарываясь в историю, сказал наш препод, он уже никогда не сможет. Думать, как показала консультация невролога, нормально уже тоже вряд ли будет.

И нормально это ещё было, потому что его пассажира ногами вперёд в первые же сутки вывезли.

Я рассматривала, оставаясь в первых рядах, парня, когда движение за спиной в нашей столпившейся группе произошло и запахом северного моря повеяло. И не узнать, пусть толком и не видя, Измайлова было невозможно.

Он ловился и опознавался безотчетно.

— Как Индия? — Глеб, поймав момент, начал не с приветствий.

К началу пары, избавляя от общения до неё, он, на моё счастье, опоздал, но вот в очередной палате догнал и рядом, приглаживая волосы и напяливая шапку, встал. Поинтересовался приветливо и вежливо.

Как ни в чём не бывало.

И заехать ему со всего возможного размаха локтем по печени от этого захотелось до боли.

До жжения в глазах.

Оно же не от слёз, а… на препода, бросившего в нашу сторону убийственный взгляд, я преданно и честно, даже не моргая, уставилась. Поплелась следом, прислушиваясь к деталям интересного случая и известному анамнезу, в соседнюю палату.

Там лежала выкинутая из окна, но выжившая тётка.

— Стоит молитвами миллионов, — я, попуская большинство наших и держась поближе к двери, процедила сквозь зубы и едва слышно.

Посмотрела послушно на лысую голову и вмятину, которая на черепе получилась знатной и заметной. И вот тётке овощем быть точно.

Удивительно, как живой осталась…

— Не слышу радости в твоём голосе, — за пояс халата в сторону выхода меня потянули настойчиво, забили на вопросы шокированной Катьки и ответы видавшего и не такое препода.

И единственными, оставляя всех в палате, мы в пустом коридоре оказались.

И не смотреть больше не получилось.

Пришлось разворачиваться, видеть идеальное лицо уже женатого Кена и серые глаза, что смотрели на меня внимательно и изучающе, непонятно. И, глядя в них, казалось, что семь этажей вниз я сама пролетела.

Разбила не только голову.

Сердце тоже… вдребезги разлетелось.

Или в тот момент разлетелось так, чтоб до конца и последней клетки. Ничего не осталось, кроме пустого коридора, светлых стен и приглушенного голоса препода, из-за которого срываться на крик было никак нельзя.

Мы же в больнице.

На паре.

— Измайлов, у меня для тебя плохие новости. Ты оглох от поздравительных криков и горько, — я парировала вкрадчиво и язвительно, неторопливо, отстучала, обжигаясь, по пальцам, которые мой пояс крутить продолжали. — Как, кстати, твоя свадьба?