Подвыпивший зевака громко хвастался за спинами милиционеров:

— Подумаешь, высота! Только ящики губють. Да я б с такой крыши безо всякой тары запросто б сиганул!

— Вы мешаете, товарищ, — урезонивала зеваку джинсовая женщина из съемочной группы.

— Да, да! Прекратите там реплики! — крикнул и режиссер.

Режиссера Мазин опознал сразу: тот сидел на персональном раскладном стуле с надписью на спинке «Гл. режиссер» и рассматривал каскадера в оптическую трубку, так называемый визир. Зато автора Мазину показал коллега. Пашков, скромный музейный работник, как-то сиротливо держался в стороне, словно не зная, что ему делать среди людей, воплощающих его творческий замысел.

Потом фильм вышел на экраны. Один из многих, не худший по тем временам, но Игорь Николаевич воспринял его скептически, может быть, потому, что, когда на экране герой с пистолетом отважно отрывался от крыши, Мазину вспомнился подвыпивший зевака и его — «только ящики губють…».

Лично с Пашковым Мазина в самом деле свел «беспринципный работник печати» Брусков.

Когда-то очень давно Мазин занимался муторным делом пропавшего старика Укладникова, которого поначалу сочли потерпевшим и даже жертвой, а «убийцей» оказался он сам, да еще и военным преступником в придачу. «Делом» заинтересовался начинающий журналист из областной молодежной газеты. Проявив завидную прыть, он «захватил» Мазина прямо на дому, в собственной квартире. Звали его Валерий Брусков. Игорь Николаевич подумал тогда: «Парень воображает себя репортером, пробравшимся на виллу Брижит Бардо». Но ирония оказалась поверхностной и недальновидной. Брусков вскоре преуспел и из газеты местной и молодежной с ходу вскочил в центральную, широко известную, интеллектуальную и проблемную.

Вторично Брусков обрушился на Мазина с оригинальным редакционным заданием — описать не самый интересный, но нераскрытый случай. Так и сказал, расположившись вполне раскованно в служебном кабинете Мазина, модный, бородатый, в замше на молниях и с какой-то необычной заграничной ручкой, которой постукивал по фирменному газетному блокноту.

— Мы стараемся уйти от стереотипов. Нераскрытый случай! Ведь есть и такие?

— К сожалению, в Греции все есть, — ответил Мазин, не разделяя брусковского энтузиазма и будто предвидя их очередную встречу.

В третий раз Брусков разыскал Мазина не в поисках «случая», напротив, явился с собственным «материалом», который взволновал Игоря Николаевича похлеще, чем иное убийство.

Пришел он не один, а с моложавым и заметно растерянным человеком, внешность которого показалась Мазину знакомой.

— Игорь Николаевич, это мой школьный друг Саша Пашков. Вы, я уверен, слышали о нем. По его сценарию…

— Как же! — вспомнил гостя Мазин. — Даже на съемки заезжал. Вы, по-моему, себя там неуютно чувствовали?

— Поверьте, Игорь Николаевич, сейчас он себя чувствует намного неуютнее, — сказал Брусков убежденно, без всякого налета снобизма, которым грешил, представляя высокоавторитетную газету.

— Что случилось? — повернулся Мазин к Пашкову.

Тот хрустнул пальцами.

— Сам не верю. Был ли мальчик?

— Увы, мальчик был…

Вот что произошло.

В один прекрасный день, а точнее, ранний вечер, который вскоре оказался вовсе не прекрасным, в час, когда начала спадать жара, Саша сидел на веранде дачи своего преуспевшего одноклассника Брускова и болтал с ним в ожидании ужина и какого-то особо вкусного пирога, обещанного к чаю женой Валерия Мариной.

Дача, собственно, была обычным оставленным владельцами крестьянским домом, который Брусков, уже москвич, приобрел за сходную цену в родных местах с целью, как он солидно пояснял, «не отрываться от корней», а на самом деле сбегать время от времени от столичной суеты и чтобы порыбачить в местной, еще не умерщвленной «во имя человека» тихой речке.

Так они и прохлаждались, как вдруг Марина обнаружила, что на чудо-пирог не хватает сахара, пришла в легкую панику и выскочила на веранду с призывом:

— Спасайте, мальчики!

Призыв означал, что нужно немедленно отправиться в сельмаг и докупить недостающий продукт.

Сибаритствующий Брусков, вынув изо рта трубку, которую не столько курил, сколько картинно посасывал, произнес, лениво растягивая слова:

— Мариночка! Ну что за пожар? Может быть, перебьемся?

— С ума сошел! У меня тесто…

— Мучное, сладкое… Не знаем меры…

Идти ему, очевидно, не хотелось, и Саша решил прийти хозяйке на помощь самостоятельно.

— Дайте сумку, Марина. Я сбегаю.

— Сбегай, старик, сбегай, это недалеко, — великодушно разрешил Брусков, устраиваясь поудобнее в плетеном кресле. Вообще, хотя он и признал Сашу с новой московской высоты — все-таки кино важнейшее из… — на равную ногу приятеля, однако, не поставил и потому проявил некоторое хамство по отношению к гостю без угрызений.

Магазин, крепкий, но запущенный дом дореволюционной постройки из потемневшего кирпича, в этот час почти пустовал — к прилавку тянулось всего человек десять. Саша встал за тщедушным мужичком в штанах с бахромой и терпеливо ждал, пока тот отоварится нужным продуктом. Продавщица, под стать дому, крепко сбитая женщина в грязном халате, работала сноровисто, не давая простаивать стрелке весов, и мужичок перед Сашей вскоре уже протянул ей белую сумку, а вернее, наволочку, произнеся искательно: