– Ну а сама ты... в городе все лето торчать собираешься или, может, к своему профессору побежишь?
– не выдержал Григорьев - и тут же пожалел о сказанном.

Вера Петровна побледнела, выпрямилась, потом лицо ее запылало негодованием. Светлана, тоже бросив сборы, встала рядом с матерью.

– Ну вот что, Ваня, - тихо, печально произнесла Вера Петровна, чувствуя слабость от охватившего ее волнения, - прости, но ты сам напросился.
– Собрала все свое мужество и заявила ему в глаза окрепшим голосом: - Все эти пять лет я не имела личной жизни, свято соблюдала правила, установленные тобой. Отреклась от себя. Спасибо, выручил внучок. Ему я отдавала всю неистраченную заботу и любовь. Соблюдала приличия. Но теперь - все!

Вера Петровна бесстрашно смотрела на притихшего Григорьева.

– Ты хочешь жить в свое удовольствие, не считаясь с нами? Пожалуйста! Но и мне дай свободу! Я ведь не старуха. Попрекаешь меня Розановым? Ну что ж, он одинок и, кажется, все еще ко мне неравнодушен. Да и, no-правде сказать, хоть и вечность пролетела, чужим мне не стал.

При этих словах Иван Кузьмич вскочил с места, будто подброшенный пружиной.

– Только посмей пойти к нему, только попробуй сказать о Свете! заорал он во весь голос и осекся, увидев, как у дочери вытянулось лицо; но остановиться уже не мог.
– Ну и пусть узнает! Все становится известным рано или поздно. Кто ее вырастил, кто отец? Я, и только я! Он до сих пор ничего не знает! Тоже мне папаша.
– Тут он ощутил боль в сердце и тяжело опустился на стул, схватившись за грудь и бормоча: - Ну вот... С вами снова инфаркт заработаю...

Боль отпустила неожиданно, как и возникла. Надо держать себя в руках, говорить спокойно.

– В общем, так. К вашему приезду на дачу медпункта там не будет. Очень жалею, что погорячился и сказал лишнее. Прошу прощения, - особенно у тебя, Светлана. К старости глупеть стал. Бывает. Но тебя, Вера, предупреждаю: если что до меня дойдет про вас с Розановым - я его уничтожу! Не физически, конечно, - морально и материально. Сделаю так, что его отовсюду выгонят. Козам на огороде будет лекции читать! Имею право: немало он мне крови попортил!
– С этими словами, чувствуя себя опустошенным и больным, Григорьев, почему-то прихрамывая, вышел из дома и направился к ожидавшему его "членовозу".

После тяжелой сцены, устроенной Григорьевым, Вера Петровна и Светлана еще долго сидели в траурном молчании, переживая случившееся; они отчетливо сознавали окончательный крах семейных отношений.

"Ну зачем он это сделал? Взял и сам все порвал!" - горевала Вера Петровна, понимая, что возврата к нормальным отношениям с мужем уже никогда не будет.

"Вот все и выяснилось. Правду мне Надя сказала. Сам он признался, - с болью в сердце думала Светлана.
– А кому это нужно? Жаль и его, и себя!"

– Послушай, мама, - нарушила она наконец тягостную тишину.
– Мне трудно поверить, что за это время Степану Алексеевичу ничего не было известно. Неужели ему так никто и не сказал? Невероятно!
– Помолчала, добавила: - Ведь с ним удар может случиться. Он производит впечатление очень порядочного человека.

– Не знаю, доченька.
– Лицо у Веры Петровны затуманилось.
– Наверно, так и есть, хоть и непонятно. Он дал бы мне знать при встрече. Да что говорить, - конечно же, захотел бы тебя видеть!

– Ты права, - согласилась Светлана.
– Я бы тоже это заметила на свадьбе у Нади. Он смотрел на меня приветливо - ведь я твоя дочь. Но... не так! Я бы почувствовала!

И они снова замолчали, - каждая думала о своем. Вера Петровна печалилась, размышляя над своей неудавшейся личной жизнью. Со своей прямой натурой не сможет она теперь соблюдать и видимости семейных отношений. Как ей вести себя с Григорьевым?

Душа ее подсознательно искала выход, ощущая неистраченный запас любви и нежности. Постепенно ее помыслы обратились на Розанова: "Как ему живется? Думает ли еще обо мне иногда?
– мелькнуло у нее в голове.
– Как жестоко обошлась жизнь с таким чудесным человеком! Ведь с отъездом Нади он, наверно, совсем одинок..."

Светлана предавалась скорби об отце - об Иване Кузьмиче Григорьеве. Не ведая о его расчетливости и прагматизме, она исходила из того благородства, которое он проявил, приняв ее мать с чужим ребенком и всю жизнь окружая их любовью и заботой.

Она охотно прощала ему резкость, и сердце ее разрывалось от жалости к нему и от того, что, как ей казалось, жизнь к нему несправедлива.

– Ты знаешь, мама, - вновь нарушила она гробовое молчание, - я, наверно, никогда не смогу относиться к профессору Розанову как к отцу. Он хороший человек и ни в чем не виноват, но... для меня он все же... чужой, незнакомый... Хотя, не скрою, где-то здесь...
– и прижала руку к сердцу, что-то екнуло... И тянет узнать о нем побольше.

Но тут душу ее захлестнула волна любви, и нежности, и жалости к Ивану Кузьмичу и на глазах появились слезы.

– Степан Алексеевич никогда не сможет заменить мне папу! С рождения не было у меня другого отца - и не будет! Ты меня прости, мама, но, как бы ни сложились у вас дальше отношения, а я его не оставлю. Ему очень тяжело, и нужно ему мое внимание.

Мать молчит, и попытки не делает возражать.

– Вот видишь, я права, мама! Так велит мне сердце... А ты... ты вправе поступать по-своему. Я не скажу ни слова против. Мне понятно твое состояние, и ты должна быть счастлива.