Тут случай, обратный отсутствию тени у вампира: лучшее в западной культуре было как бы тенью героя без самого действующего лица. Я не понимал в те дни, насколько фундаментальна эта оптическая схема для эона, в который мы заброшены...

Читательница, я понимаю, до чего странно тебе видеть эти размышления в книге, анонсированной как эротический дневник помещика-животновода. Ты с нетерпением ждешь того самого, на что намекает название. Будет, все будет на этих страницах – и обжигающая душу страсть, и неподъемные проблемы сельского хозяйства. Но не прямо сейчас.

Пойми – у глубокого человека любовное всегда переплетено с духовным. Говоря о сложных эволюциях духа, которые я переживал рядом с Ры, я рассказываю именно о том, из чего состояла наша страсть. Все остальное было как у зверюшек и птичек.

Ну, не совсем.

Ладно, убедила. Скажу несколько слов о телесном прямо здесь.

Она любила страпоны – и это как-то хитро переплеталось с ее феминистскими воззрениями. Она собирала их на связки и все время повторяла, что женщина будущего наденет на себя многочлен не из зависти к пенису, а из чувства полноты бытия.

Конфискованные мужские достоинства будут висеть на ее чреслах, как трофеи. Возможно, ее шею украсит ожерелье из сушеных африканских фаллосов. Если ожерелье привезут из Мали, на нем, быть может, найдется несколько французских светляков подлиннее. Formidable.

Я пытался представить, как это будет выглядеть – наверно, похоже на связку сухих корешков – а ее неукротимая фантазия уже устремлялась дальше. Она вслух мечтала о жемчужно-педиатрической нитке из Хайфы, где за каждой круглой перламутриной темнеет высушенный на соленом ветру обрезок будущего воина ЦАХАЛ.

– Пусть поищут повестку, – хохотала она, – найдут, да не ту! Не ту!

В общем, она любила фантазировать, и делала это весьма фактурно – я только успевал фиксировать. Но мне, как убежденному традиционалисту, все это было бесконечно чуждо.

Думаю, что именно из-за разницы в мировоззрении наш интим быстро принял жесткие BDSM-формы (разумеется, по взаимному согласию и со словом безопасности). Да, нас мучительно тянуло друг к другу – но идеологическая пропасть между нами была такой колоссальной глубины, что нам хотелось как бы уничтожить друг друга через близость.

Она не слишком боялась физического неудобства, но была чувствительна к моральному. То же можно было сказать и про меня – и, поняв это, она проявила изрядную изобретательность, пытаясь причинить мне ту глубинную боль духа, которой требовала в качестве контрапункта наша своеобразная страсть.

Как и другие мои партнерши из либеральных кругов, не чуявшие меня целиком и видевшие перед собой лишь удалого жеребца, она старалась задеть за живое едким словом, не понимая, как на самом деле широка моя душа, как ровно струятся ее воды к солнечному морю вечности.

– Ты потому изображаешь лихого рубаху-парня, – говорила она, – что думаешь, будто такой русский образ хорошо продастся в Париже. Ты хитрый как Распутин. И такой же наивный, так что дай тебе бог кончить лучше. Конечно, маркетолог ты способный, этого не отнять. Но с концепцией ты опоздал примерно на век.

– А какая концепция актуальна? – спрашивал я с хитринкой.

– Если хочешь, чтобы тебя услышало много людей, говори в максимально эпатажной форме то, что и так всем ясно. Но с таким видом, словно Америку открываешь. Только ты по-любому опоздал. Айседору мировая жаба тебе уже не выкатит.

Я даже не морщился. Это было как стрелять в Волгу из мелкашки – разве разглядишь взбрызг от глупой бабьей пульки в солнечных ее бликах? Но она очень старалась. Это, признаю, добавляло ей сексуальности.

Других упреков не буду и повторять. Она не понимала, что я не могу вписываться за каждую щепку, летящую во время исполинской рубки леса, поскольку щепкой легко стать самому, а мне надо сохранить себя для будущей большой судьбы, великого поприща. Должность моя – защищать внутренние и внешние рубежи духа в симфонии с начальством, указывая ему на то, чего оно по добродушию часто не видит.

Расскажу, как я делал это рядом с ней.

Но сперва разъясню темные слухи о том, что я якобы кидался на людей с оружием в руках, да еще в непотребном виде.

Это не так. Физического вреда я никому не причинил. Но даже близкие друзья часто задают мне два вопроса. Во-первых, спрашивают, почему во время своих знаменитых зум-атак я был гол. Во-вторых, просят объяснить, почему – со вставшим прибором.

Четко и по порядку расскажу, как было дело, чтобы все знали правду из первых рук. Стыдиться мне нечего. Заодно станет ясно, чем вдохновлялись наши лучшие современные поэты, считающие себя моими учениками.