Не знаю, прикоснулся ли ко мне эгрегор Великой Руси (и как же мерзко объяснять подобные возвышенные переживания чем-то!). В теории, в чащобах минимум подобного воздействия. Однако я подумал о многострадальной нашей Матушке-Руси, представил Веру в расшитом кокошнике, и сознание улетело.

Я всегда знал, что тот свет для меня будет выглядеть именно таким. Метровые языки пламени. Кольцо сумрачных фигур с поднятыми руками. Зыбкое сияние ущербного месяца. И наступающая лесная тьма, которая не рассеивается от источников света, а только яснее обнаруживает сосущую глубину и вездесущность.

Казалось, в какой-то из рукописей я это распланировал и нарисовал. Я не имел ни малейшего сомнения, что, закрыв с последним вздохом глаза, открою их снова. И вновь увижу мир. А точнее – чистилище. Настолько подобное жизни, что вначале нутро проберет наивная радость. И только много позже я оценю изуверство, состоящее в том, что это будет жизнь на расстоянии трех локтей. Жизнь, в которой горизонт изломан в трех точках. Жизнь, в которой огонь зари виден словно чрез шероховатое дно стеклянной бутыли. Легкость сдвига, нерадикальность несоответствия усыпят мою способность к адаптации.

Меж тем в моем теле, лежащем на плоском жертвенном камне, нарастало клокотание. Среди людей я увидел нежное лицо Веры. Как и остальные, она стояла с закрытыми глазами и держала руки так, словно ей передали огромный шар. Потом руки ладонями обратились ко мне, и я ощутил потоки. Они были не теплы и не холодны. Скорее, я ощущал плотность и движение, столь же яркие и достоверные, сколь может осязаться водружение на тело мраморной плиты. Я взвыл от ужаса, смятения и непонимания, что мне с этим делать.

– Довольно! – закричал я, но преподаватель показал, что следует продолжать.

Мне хотелось прекратить это безобразие. И я попытался сползти с поганища. Но оказалось, что потоки блокировали движения.

– Еще сильнее! Еще жарче! Теперь совсем горячо! Больше, больше!.. – сотрясал округу иерихонский голос преподавателя, который, кажется, мог одной буквой «о» задать ритм стремительного нарастания. И потом он действительно потянул:

– Бо-о-ольше, го-о-орячо-о-о!.. – И отдал приказ: – Отпускаем!

И вот тут-то меня снесло жаром. Я приподнял голову и снова уронил ее на камень. Сколько длилась эта пытка с неоинфернальным привкусом, точно не скажу. Я надорвал себе связки в криках. И, когда у меня уже не было голоса, я стал шепотом умолять о пощаде. Одну ее.

Одну ее… Я беззвучно обращал к ней свои слова, слетавшие с иссохших губ, но она делала вид, что нас ничего не связывает. Точнее, она ничего не делала. Она меня не замечала. Несмотря на открытые глаза, налитые кровью от напряжения и дыма; направленные в мою сторону ладони.

Когда я уже впал в состояние агонирующего принятия (до этого я пытался отразить воздействие, и меня разносило в пух и прах) и оставил попытки перекатиться, упасть, уползти, все кончилось. Ко мне подошел преподаватель и, наклонившись к моей голове, которая воспринималась мною головой идола, прошептал:

– Считай, ты получил вторую жизнь. Отдыхай. Кто-нибудь последит за костром. Холодно тебе еще долго не будет.

К идолищу подступала невысокая скала с высеченными изображениями личин, ладоней и солярных знаков. На южном краю скалы, где был псоглавец, зияли ямы, полные золы и угля. За ямами начинались заросли фиолетового багульника, источающего одуряющий запах. Неподалеку, насколько я знал, были топи и болота.

Когда я закрывал глаза, мне являлись киноцефалы, они плясали, били в бубны, их космы развевались на ветру. У меня возникало ощущение, что я смотрел славянское фэнтези. «Внутренний экран» (так это называли в Школе) был явно загажен. Помимо прочего, я ощущал одуряющее давление места, его агрессию. Судя по тому, сколько влили и впихнули в меня энергии, я бы мог сейчас, кажется, врукопашную схватиться с медведем, повалить какое-нибудь дерево, однако, увы, – имея эти недюжинные силы, я был вынужден платить по кредиту. Я был бессилен против информационных характеристик энергии, царящей тут.

И кто скажет, сколькими граммами свободы я располагал? Узник десяти тысяч оков – вот что есть человек! Он угнетен политикой рынка – даже в мельчайших бытовых вопросах человек управляем и направляем. Это он рождается теперь и живет для вещей, смарт-техники или умного дома, но не они для него.

Лежа под звездным небом, которое отвечает всегда на все загадки махом, но не позволяет ни одну небесную реплику унести с собой, я понимал, что свобода спит под сводом души. И не там она, где отрублено влияние извне, а там, где всякое влияние – обнаружено, названо и таким образом усечено. Свобода – это всегда длинная формула с дроблением, вычитанием, сложением с неизвестным.