— Что ты говоришь?! — пробовала она возражать. — Послушать тебя, мы созданы только для развлечения, для бездумного существования. Если жить, как предлагаешь ты, мы останемся без хлеба, без транспорта, без домов. Проявляй свою суть в пустом пространстве! Как ты, любящий удобства, станешь жить без машины, без электричества, без удобной квартиры, без санаториев, без еды, где станешь плавать зимой, без обслуги? Само ничего не делается. Удобства и блага для тебя создают люди. В Вечности нет цивилизации, Вечность — пустота! При чём тут вообще Вечность? Или ты допускаешь, что жить только тебе, а продетым смертным — работать на тебя, чтобы ты, особенный, жил. Скажи, так? Почему ты молчишь? Проявляй себя, живи без машины, без еды, без удобств! — повторила она. — Встань на четвереньки, стань таким, какими были наши предки. А если ты заболел, обойдись без врача. Подумай, если рядом больной человек, как я, врач, могу не помочь ему? Мне странно всё, что ты говоришь. Вечный отдых. Он может надоесть так же, как вечный день, как самое любимое пирожное. Мне нравится работать.

— Бедная! Ты пытаешься философствовать. С твоим подходом к жизни… Да ты просто ничего не понимаешь. Ты зашорена. Ты не живёшь. Ощути этот миг. Я предоставляю тебе радость и удобства. Неужели тебе не хочется взять от жизни всё, что она может тебе предложить? Тебе не хочется прожить несколько жизней?!

— Что это значит? Я, правда, не понимаю.

— Многообразие, гамма, сложность ощущений! Бери всё, хватай! Понимаешь? Нет?! — Всеволод сердился, как это она не понимает, демонстративно садился работать или читать, но не выдерживал и заговаривал снова.

Подобные разговоры повторялись часто.

И очень часто он врывался в её рабочий день.

— Брось всё, приезжай, — требовал он.

А когда она, вопреки безудержному желанию бросить больных и мчаться к нему, всё-таки не мчалась, он обижался, как ребёнок, вечером не отвечал на её вопросы о его дне, делая вид, что вопросов не слышит, уходил с сыновьями пройтись, оставляя её одну в пустой квартире, слушал громкие передачи по телевизору в её комнате, отворачивался от неё демонстративно ночью, разговаривал с ней сквозь зубы.

Но наступало утро, и он забывал про свои обиды. Утро часто начиналось с возгласа:

— Смотри, голубое небо! Значит, будет солнце. Поедем сегодня кататься на лыжах. Нужно тренироваться. Нас ждёт Бакуриани. А может, в этом году поедем на Домбай? Я Артёмке скоро принесу такие лыжи! Договорился. Час тренировки — целый день будешь бодрым. Ну опоздаешь немного на свою работу, она от тебя не убежит. И дети пусть опоздают в школу.

И, хотя Катерина на лыжах с ним не ехала и уходила на работу, а детей отправляла в школу и в детсад, целый день в ней жило ощущение праздника: какой яркий и прекрасный день, как она любит Всеволода! Он раскрасил будни, научил её видеть солнце и небо, снег и лыжню, научил её потягиваться и беспричинно смеяться, внес в будни особый смысл. Она поняла, она согласна: каждая минута жизни — целая жизнь. Не пропустить её!

Своё новое ощущение минуты она распространила и на работу. Осматриваешь больных живёшь. В пересечении с чужой судьбой — тоже Вечность. Вечность — это не только прах живших когда-то под твоей квартирой людей, вода, дерево, свет, но и души тех, кто сегодня рядом с тобой.

Иной раз она пыталась объяснить свои ощущения Всеволоду:

— Ты говоришь, что хочешь прожить несколько жизней, а не проще ли сначала изучить других людей? Представь себе чужую судьбу, и ты проживёшь новую жизнь. Вот у меня есть женщина… — И она — начинала рассказывать ему о Ермоленко. — Когда я говорю со своей больной, хочу прежде всего узнать, о чём думает она, что чувствует. Разве, слушая её, я не проживаю её жизнь?! — настойчиво повторяет она. — Бассейн, лыжи — это механическое движение, а сколько в других людях существует душевных движений, и они не менее интересны, чем наши собственные.

Каждый раз он прерывал её небрежным жестом или усмешкой. И старался переключить на то, что нравится ему: уводил гулять, приглашал в ресторан и танцевал там с ней до упаду…

Она с удовольствием гуляла и танцевала. Смеялась, заражаясь его весельем, его радостью, его неутомимой энергией, находила радость и в непрерывном движении, и в тихой мелодии ресторана, и в лице Всеволода, обращённом к ней.

И вдруг — обрыв. Всеволод от неё ушёл — к другой. Он хочет прожить несколько жизней, он хочет пережить несколько любовей…

Не только из-за желания прожить несколько разных жизней он ушёл. Что-то было в их отношениях такое, что подготовило уход.

Ещё раз, от первого дня, как киноплёнку, она просмотрит день за днём до обрыва.

Когда начался конец?

Всеволод ещё любит её, и она ещё любит его.

Больше всего его раздражали её ночные дежурства.

— Откажись от них! — потребовал он в первую же неделю их брака. — Мало ли кто подберётся к тебе там ночью?!

— Ты с ума сошёл! Что ты говоришь? Зачем ты меня обижаешь? Слово какое выкопал?! И потом… почему кто-то должен дежурить за меня?

— Не знаю, меня это не интересует. Мне не нравится этот обычай. Женщина не должна работать ночами. Достаточно того, что она работает днём. Иди к начальству и скажи: «Муж запретил». Не поможет, я устрою звонок.

— Это невозможно.

— А возможно оставлять меня на ночь одного? Кто меня покормит? Кто обогреет? Кто меня приласкает?

Разговоры эти повторялись регулярно. Пока не родился Петя. Теперь назначить её на ночное дежурство не могли.