— Сегодня морковный. Не поднимай голову, я буду держать. Пей.

— Тебе нужно идти во врачи. Или в медбратья. Брось к чёрту свою физику. Она для Вселенной, — медленно Катерина выговорила слово, которое за период «брака» с Всеволодом стало для неё привычным. — А медицина для конкретного человека, для меня вот! Я очень соскучилась по тебе. Как в школе? — За будущее невнимание к Борьке, если она всё-таки выйдет замуж за Всеволода, Катерина начала платить любовью и вниманием сейчас. — Я тебе предлагаю компромисс. Попробуй месяц поработать в больнице, вечерами хотя бы. Устрою тебя даже с зарплатой. Понравится, будем коллегами. Знаешь, как здорово всю жизнь работать вместе, ежедневно видеться! Не понравится быть врачом, гуляй в физики. А ещё у меня к тебе есть предложение: я возьму отпуск за свой счёт в твои каникулы, и мы с тобой поедем кататься на лыжах. Хочешь?

— Тебе нельзя так много разговаривать. — Борька надел на бутылку соску. — Вот. Ты меня в детстве чуть не грудью кормила, я тебя — сейчас. Пей, только не жадно, не захлёбывайся. Я с тобой на край света готов, ты знаешь! Всегда согласен. Лишь бы с тобой. На лыжах согласен, на Северный полюс — согласен, — почему-то сказал Борька. Катерина вздрогнула от неожиданности. — Но в медики, уволь, не пойду. Мне кажется, это не моё. Одно дело — ты. Но любому, каждому тащить судно, ставить клизму, измерять давление, уволь! Ещё бабушке могу, тут уж ничего не поделаешь. Может, и поэтому: дома устал быть медбратом, — честно сказал Борька. — Мать обещала уйти с работы. И тогда всё — кончатся мои и твои дежурства.

— А мать тебе не жалко?

— Жалко, но ей уж, видно, на роду написано, тут уж ничего не поделаешь! Нет, в медики не пойду! — повторил он.

Катерина засмеялась.

— Дурачок, тебя никто не просит подавать судно, для этого есть в больницах нянечки. Твоё дело — сделать больному операцию или вылечить человека, что посложнее и уж, конечно, более ответственно, уверяю тебя, чем придумать новый прибор или изучить самый трудный раздел физики, требует большей квалификации: нету одинаковых людей, на каждого действует своё лекарство, своё лечение, а во время операции могут возникнуть любые осложнения! На твоей совести — жизнь человека!

— Ты пей!

Незнакомое ощущение вызвала бутылка с соской. Возвращение в детство, которого она помнить не может. Нажмёшь и резко отпустишь соску — захлебнёшься. Сладкий сок мягко стекал внутрь, щекотал глотку, от слабости и нежности к Борьке хотелось плакать.

— Тебе нельзя много говорить, швы разойдутся или трубка сдвинется с места. — Борька сел наконец на стул, большую ладонь положил на её руку. — Мать с отцом просили целовать тебя. Мать придёт завтра. Готовит тебе сногсшибательную творожную запеканку — с изюмом и курагой! Утверждает: завтра тебе уже всё можно будет есть. Печёт печенье. Отец улетел в командировку. Из-за тебя накричал на мать: «Врачи называется, не можете распознать болезнь, девке уже сколько дней не можется! Ни на что не способны, загубили девку!» Так он орал. Звонил Толя. Я его не пустил к тебе. Нечего баловать.

— Всеволод не звонил?

— Всеволод? — Борька задумался. — Цветы я твои полил, — словно забыл о вопросе, стал докладывать дальше. — Газ, уходя, выключил, форточку закрыл. Нет, не звонил, — сказал зевая. — Я ведь пришёл поздно, ушёл рано. Он, наверное, мне домой звонил. Мать говорит, её замучили мужские голоса.

— А что мать отвечала мужским голосам?

— Что она может отвечать? Дочь в больнице, сын около дочери. Мать есть мать. Два слова, и точка. Не разговоришься. Ты пей. Кому нужно, тот дозвонится. Я тебе сделал ещё яблочное пюре. И ещё просто натёр два яблока. Что хочешь, выбирай. Ещё сделал тефтели, но не знаю, можно ли тебе.

Катерина заплакала. Слёзы горячими струйками потекли по вискам. Она вспомнила бабушку — щекочут они.

— Ты чего? Совсем расклеилась! — грубовато сказал Борька, а в голосе прозвучала растерянность. Он стал гладить её руку. — Я пару схватил за сочинение. Ей подавай план и её драгоценные высказывания, а свои мысли — ни-ни! А мне её перлы — до лампочки. Я — без плана, леплю то, что думаю.

— План нужен на экзаменах, — всхлипнула Катерина. — Завалишься в вуз, что будем делать?

— Ты думаешь, в вузе сидят такие дураки, как она? Смотря кому попадёт моё сочинение. Умному попадёт, он мне за мои мысли со всем великим удовольствием отвалит высший балл. А коли дураку — ну, что ж, значит, пойду в армию. Помнишь, я к тебе приводил Алика? У Алика по литературе выше тройки не бывает, а лучше него у нас в классе не знает литературу никто. Он шпарит наизусть и прозу, и стихи, а уж во всяких там проблемах и композициях разбирается, как профессор. Отметка не показатель. Тем более, школьная. Да, я тебе принёс творогу. Сам сделал, как ты любишь, две бутылки молока, бутылка кефира. Всё так, как ты, делал. Ты давай лежи тихо. Не реви же, что с тобой приключилось? Напугала всех до чёртиков! Никак не мог найти тебя! Дела… — Борька глубоко вздохнул, а Катерина ещё горше заплакала.

И долго плакала, когда Борька ушёл.

Она не умела и не любила плакать. Это тоже было новое, рождённое операцией, — первой, длительной остановкой в её жизни и первым длительным сосредоточением на себе.

Прошлого не было, настоящего не было. Одно будущее.

Может быть, уход Всеволода начался с самого начала их брака? И она снова проглядывает первые месяцы и годы…

— Буду в шесть, надеюсь, ты меня встретишь с ужином? — эта фраза ежедневна.

И ежедневен её ответ:

— Ты же знаешь, до трёх у меня операции, обход палат, а с четырёх я сегодня в Консультации.

Говорит, а у самой мелькает неожиданная мысль: ну почему она должна работать так долго, может быть, и в самом деле использовать отгулы и закатиться куда-нибудь со Всеволодом?!

Всеволод её ответа не слышит. Он придёт в шесть, ему нужен ужин.

Первое время она начинала нервничать в три часа.

— Садитесь, — приглашает больную.

Больная давно знакомая — Ермоленко. Несколько лет Катерина лечила её, провела тяжёлую операцию, и вот Ермоленко ждёт ребёнка.