С одного бока ему сердобольно подсунули еще полтарелки щей. Тишка доел их. Напротив оставили хлеб и опять кусок котлеты с кашей. Тоже съел.

Соус долизывал точь-в-точь, как Петр, куском мякиша, и соус был неизведанного, нежного вкуса. Тишка уже приятно, сытно отяжелел; растомило всего, глаза по-пьяному смыкались, а он все подтягивал к себе тарелки, куски хлеба клал в суму. Подавальщики ничего не видели, вились на другом конце гоняли лохматых, оборванных беспризорников. Так вот какой он был, дядя Петр! Тишка благодарно поспевал за ним по морозу обратно, гадая, сколько еще впереди таких сказочных вокзалов.

Петр, нащупав на полке Журкина, сунул ему в руки теплый газетный комышек.

– Ваня... на-ка котлеточки.

Журкин развернул, попробовал, да так, пробуя, все и съел.

– Спасибо, Петяша, - сказал он тихо, пресекшимся голосом: совестно было перед добряком Петром.

Поезд тронулся с хрустом, будто прохожий по сугробу. Из стекольщикова угла тянуло спиртным, там стукали бутылкой. Вертлявым голоском бухгалтер еле вязал про какого-то Николая Семеныча. Петр непрочь был выпить на дармовщинку, прокашлялся, заявляя о себе. Замигавший над дверью тусклячок озарил кромешные вагонные дебри, кудлатое рванье шапок, черные провалины глаз. Стекольщик неузнаваемо суровым голосом допрашивал:

– Значит, ты с его женой блуд имел?

– Да нет, мы от Николай Семеныча не скрывались. У Николай Семеныча, понимаешь, у самого-то гайка ослабла, значит она мне являлась жена, а ему только по загсу. Я как со службы, так и к ним: сидим вчетвером - дочка еще у нее есть, - чаек пьем. Потом иль я у них ночую, иль она ко мне идет...

– Развод бы взяла.

– Из-за дочки не хочет ломать. Опять же он, Николай Семеныч, против наших сношений ничего не имеет. Ему, черту, за мной хорошо: я каждый день со службы приду, дров им наколю, самовар сам поставлю, а он, черт, сидит, курит за газеткой. Из-за него, черта, эксплуататора, и на строительство уехал: ну вас, думаю, к матери, нашли себе холуя! А сейчас вот опять об ней... ну, до истерики!

Бухгалтер горестным и бесшабашным рывком выхватил бутылку, но она оказалась пустой.

Стекольщик порицающе сказал:

– Не люди мы - выродки стали. Весь мир смотрит на нас с призраком.

Снова какие-то темные соседи прибрели, шевелились в полупотемках; словно по божественной мрачной книге читал судья-стекольщик:

– Такому закону - позор и срамота! Сказано: до тех пор будет царствовать сатана, пока исполнятся слова божии...

Воодушевленный водкой стекольщик сидел выпрямленно, карающе. Угольная чернота провалила ему скулы, глазницы. Мальчонка по-ангельски спал у него на плече.

– Дайте мне ответ: к какой силе вы принадлежите?

Бухгалтер вытащил из ладоней мутную голову.

– Мы?

– Да!

– Мы...

– К дурной силе блуда. Потому что у закона не те люди. Должны подойти к закону специалисты-трудовики. И власть, кабы она хорошая была, пущай издаст декрет: кто желает работать и кто будет работать, тот будет власть.

Темные несвязно что-то пророптали, - видать, ехали издалека, осовели от пересадок, от ночевок где попало... Стекольщик поучал все строже.

– А строительство наше, папаша, как же?
– выкрикнул вдруг очнувшийся бухгалтер.

– Что?

– Эге, папаша, разоблачился ты... Из тебя темный враг говорит, а не трудовик. Вас как звать, извиняюсь?
– бухгалтер хлопнул Петра по коленке.

– Петром.

– Петя...
– бухгалтер стал кротким и грустным.
– Петя, можно мне на себе рубашку изорвать?

– Зачем?

– Очень радостно мне, что мы такое сильное строительство раздули... не могу!

Петр заскучал: водкой не угостили, разговор - не разговор, бездельная придурь... Тишка и Журкин в своих высях разводили храп вовсю. Побрел перед сном на площадку. От стекольщиковых церковных слов что-то давнишнее, похоронное вспоминалось и вспомниться не могло. Мрачно благовестят ночные церкви. Запертые, с железными дверями, испускают зловоние лабазы на площади... И кругом вагонов, несмотря на бешеный их скок, гонится та же кладбищенская, давняя, с потухшими окнами-очами ночь, кроет с головой весь поезд.

Петр сумасшедше распахнул дверь. Клубило и свистело перед ним ничто, хлестнула до слез жгучая пыль... Глядя в непроломный мрак, сиротой съежился. Что же это ты, Петр? И неужто из последних сил крепился, щеголял весь день перед Журкиным, перед вагонными? А бывало куда только не кидывала судьба жилистое тело и жуликоватую твою хватку, - никто не знает, что за самую китайскую границу заходил... Бывало это ранним, молодым утром; не думал, что поздним вечером сызнова голому придется пускаться в путь... Нет, поддаваться еще было рано. Поддаться - пропбсть... Повиснув с площадки на руках, выгнув в метель, в лёт грудь колесом, заорал: "Ого-го-го-о!" - как бывало, чтоб пуще надбавил поезд жару, чтоб ветер еще пьянее жиганул. Но, как назло, реже пошли перестуки, поезд поволокся чуть-чуть, выскочила стрелка с огоньком, протемнел станционный сарай. И нудная, стыдная тягота получилась.

Утром, проехав Уфу, проснулись совсем в чужой местности. Чаще сосна мелькала через протертый в окошечке глазок, круто подымались увалы, каких не видано в мшанской стороне. Сказали, что до места осталось еще полтора суток. Народ теперь подобрался в вагоне почти весь попутный - на Челябу, на Красногорск. Журкин пытался то у того, то у другого порасспросить, как там насчет работешки, но большинство ехали в первый раз, понадеясь на слухи. После Уфы в вагоне появилось двое молодых, деловитых, в гимнастерках и ремнях через плечо, со скрипучими военными сумками на бедрах. Они ходили по вагону раздетые, громко разговаривая, как дома. "Комсомол", - шепнул Петр... Тишку сгоняли с чайником на станцию, однако сахару на этот раз Журкин не вынул, промолчал, и пили кипяток с одним черным хлебом, густо его присаливая. От снега опять просветлело, будто вкатили на высокую-высокую гору и кругом одно небо. И жутко было прикинуть, сколько от дома проехали: зыбилась сзади неоглядная бездна.