Петр, озоруя, поощрял вдогонку:

– Окручивай, окручивай!
– И к дружкам: - Первый ударник у нас насчет баб!

Журкин и гневался и стыдился этих окриков. Верно, помимо заработка, еще потайная отрада какая-то приманивала его в кастеляншину каморку. Поля с рукодельем приваливалась на перину, которая толсто вздувалась по обе стороны от нее, как два бедра; и от бумазейной пухлой кофточки и от лампы тянуло семейным теплом. И теперь, если Поля уходила гулять, работалось в одиночку грустновато как-то.

Один раз вечером Журкин аккуратно положил перед ней на стол трехрублевую бумажку.

– Вам, - сказал он.

Поля отказывалась:

– Да что вы, что вы, Иван Алексеевич!..

– Как "что вы"! Вот к огоньку допущаете. Гармошками только и живу... Где оно, жалованье-то? Берите.

– Да ну вас... За что?

– Извиняюсь, за характер за ваш за хороший.

– Да ну...
– Поля деловито подобрала все-таки трешницу.
– Разве в кино на них сходить? Уж я это кино люблю, Иван Алексеич, как дурная! Муж-то мне не позволял: "Ты, говорит, туда с мужчинами спать ходишь". Тьфу! Бывало с дежурства придет, а я из кино... так чем ни попадя норовит. Еще через это я ушла.

– Чистый демон!
– поддакивал Журкин, сбычась над работой.

– Да. Терпела-терпела, и ну, думаю, тебя! Моего и веку-то женского, может быть, лет пять - семь осталось... Так я...

И не домолвила, и недомолвка получилась грешная, доверчиво-бесстыжая. "Ну дак что ж, свобода на это теперь", - про себя согласился Журкин, не в силах затушить каких-то внезапно поднявшихся в нем жгучих, поганых надежд. А век ей - трудный, самая тягота могучего бабьего налива... В первые дни, как поступила в барак, запиралась постоянно на крючок, мужики ночью щупали дверь, торкались. Теперь, как партейный стал почаще ходить, отлынули...

О Подопригоре она знала больше, чем барачные. Он - вдовец, приехал сюда с двумя малыми ребятами, не побоялся дикой степи. Говорила она об уполномоченном смешливо, с ужимками... Что-то ущемленно угадывал тут гробовщик. Впрочем, ему-то что за дело?

И Поле, видимо, в удовольствие было досуже пощебетать перед таким согласливым и степенным слушателем. Подружек еще не завела, а с языка просилось... Сундук-то со своим нажитым сумела все-таки вывезти от мужа. Шуба у нее лежит лисья, белья столько-то смен, высокие, на шнурках, ботинки желтые, платье горошком маркизетовое - шила белошвейка, модное, очень к ней идет. "Горошком к вам пойдет", - согласился и Журкин. Поля про добро рассказывала, будто песню пела, даже призакрыв глаза. Вот только шаль еще одну не успела прихватить, - хорошая, в клетку, маренговая шаль, какой-нибудь нахалке теперь достанется. Такая жалость!

"Про шаль... неужто она с намеком?" - испугался Журкин. Конечно, трешка - какие деньги! А шаль-то рублей двадцать, а то и больше потянет... А сколько раз до путей и обратно по морозу надо прогуляться за двадцать рублей? Да, тепло у нее, у Поли, а все же чужая, как и всякий, и тоже ищет, где бы рвануть.

Когда вышла на минутку - унять чересчур разбушевавшуюся в бараке песню (перед получкой начали притаскивать откуда-то винцо), мимоходом, с морозу, заглянул Петр.

– Все деньгу наколачиваешь? Валяй, валяй.

Хоть и трезвый, но весь дергающийся, разудалый. Видно, уже зацепился где-то за большие дела.

– От Аграфены опять?
– сухо спросил Журкин.

– А что ж?

Петр смаху подсунул под себя табуретку, развалился по-трактирному среди Полиных уютов, засмердил махоркой.

– Аграфена - она, Ваня, делук! Сама никуда, сидит, как в паутиннике, а через молодцов орудует. А здорово я насчет Мишки-то струнку ухватил?

– Иль вправду что знаешь?
– сдержанно полюбопытствовал гробовщик.

– А?
– вместо ответа нагловато отозвался Петр. С загадочной ухмылкой посасывал свою цыгарку. Никогда он просто не давался в руки.
– А Дуся-то у нее... Не барышня - опиум для народа! На меня и сейчас смотреть не хочет, Ваня, - Петр как-то нарочито взгрустнул.
– Как приду, так она сразу нырь к себе в чуланчик! Ну, погоди... Эх, Ваня, дай мне только окопироваться по-настоящему! ..

Под махорку замечтался.

Гробовщик, оставив молчаливое свое ковырянье, поднял голову.

– Есть для тебя один мой совет, Петруша, - голос у него был серьезный, остерегающий: - брось ты туда ходить, не надо ходить. Не надо тебе сейчас бесстрашно выдаваться. Ты на работу, вот куда ударяйся сначала, заслугу себе на работе сделай. А то мало ли что может...

Он для внушительности глазами договорил, но до Петра все равно не дошло: далеко куда-то улетел вместе с дымом.

– А насчет Дуси, если жениться, эту думку тоже выкинь. Девка с брачком. Ко мне из слободы с починкой ходят, так рассказывали, по осени, как вечер, так инженеры к ней на извозчике подкатывают. А после на аборт куда-то ездила. Вот оно как.

Теперь Петр слушал. Хотел презрительно хмыкнуть, но не получилось выдавилось стоном. И глаза опять мигали несчастно, по-собачьи.

Он резко перевернул разговор: