– "Только, слышь, с инженером распишусь, больше ни с кем", - вот у нас как!

"С инженером"... Петр словно озяб, услышав это. О, какая натуга еще предстояла впереди, труды, темнота...

– Значит, мамаша... если какие дела в общем интересе обрисуются, то помочь я всегда...

– Эти уж мне дела!
– Аграфена Ивановна, скучая, отмахивалась, она еще не давалась в руки совсем.
– Чегой-то у вас тут в ящике-то?

– Гармонья, - ответил гробовщик.

Старуха оживела:

– Гармонья? Ну да, помню, помню. Сыграл бы нам маленько, Иван!

– Очень замечательный музыкант, прямо артист!
– нахваливал Петр гробовщика, обращаясь по-прежнему к безучастной Дусе.
– Он одну пьесу играет из жизни: "Истерзанный, измученный, наш брат мастеровой..." Наплачешься. За ним однажды две деревни мужиков без ума ушли, за гармоньей, все бросили. Ваня, сыграй, когда дамы просят!

– Дак у меня, вроде сказать, зарок.

– Ну, какой еще зарок!
– недовольно сказала Аграфена Ивановна.

Гробовщик совестился:

– Дак... я так порешил: когда мы с Петяшей свое счастье здесь найдем, подразживемся маленько, вот тогда я выну и гряну - эх! А пока пускай в сундучке полежит.

– Ну, ты зарок-то себе оставь, а нам сыграй, разок сыграй! Не ломайся, тебя честью накормили-напоили.

Но гробовщик мучительно отнекивался. Аграфена Ивановна пьяно раскосматилась от гнева, обернулась ералашной, косогубой бабой, крикнула:

– Тебе говорят: будешь играть?

– Зарок даден, - умоляюще противился гробовщик, - теть Грунь.

Аграфена Ивановна разгульно поднялась со стула.

– Так? Ну... вот тебе бог, а вот порог... проваливай отсюда!

– Войдите в понятие, тетя Груня!

– Проваливай - и никаких! Всегда непочетливый был. За хлеб-соль трудно уважить? Не зря, видно, в острог-то сажали... шут тебя знает, за что...

Гробовщик с убитым видом увязывался, валил на себя шубу. Тишка подошел к столу на цыпочках, поставил пустую чашку на краешек и так же на цыпочках убрался к порогу. Шея за ночь еще тощее, еще длиннее стала, ножа просила своею безропотностью.

Петр тоже встал, посумрачнев. Неладно получилось. Аграфена Ивановна подшлепала к нему в упор.

– А ты останься, тебе угол найдем.

Петр мешкал:

– Вы бы извинили, Аграфена Ивановна...

Гробовщик уже взвалил на плечи свою поклажу, Тишка съежился у двери, не зная, брать Петрову торбу или нет. Петр искоса, просительно поглядел на Дусю. Если б она хоть взглядом чуть показала, чтоб остался...

Нет, Дуся с балованными губками не видела никого.

Петр шагнул к порогу.

– Никак не могу я брательника бросить, Аграфена Ивановна, кровь-то ведь своя. Благодарствуйте за все.

И пропал в морозном пару.

– Ты погоди, погоди-ка, быстрый...
– кликала растерянно Аграфена Ивановна.

– Не беспокойтесь, барак как-нибудь найдем. Мы без сердца на вас... Помните одно - дела делать будем.

И опять воет ночь, чужбина...

ТРУДНЫЕ ДНИ

У бараков с семи утра клокотали на морозе три-четыре грузовика. В потемках, застегиваясь на ходу, вперегонку кидались из всех дверей барачные обитатели, лохматым шаром облипали каждую машину. Кто поспевал, тот, стоя или сидя, счастливцем летел над снегами до самого места работ - до железнодорожных путей, где ярмаркой кишела разгрузка. Но Журкина путала каждый раз проклятая шуба, крючки не попадали в петли, воротник не заламывался, да и где побежишь прытко в таком колоколе! Тишка, хоть и одетый, из согласия поджидал дядю Ивана - свою защиту. Оба выскакивали чуть не последними и кое-как вдавливались, при общей ругани, на переполненный грузовик. Помощник шофера, распоряжавшийся посадкой, много не разговаривал. "Поехали!" - кричал он водителю, срывая с лишних, с запоздалых, шапки и кидая наземь. Пока те спрыгивали да подбирали, грузовик тарахтел уже за мостиком и дальше, мельчал...

Приходилось брести три километра пешком. И глаз и душа не могли еще привыкнуть к новой стороне. Сначала надо перевалить меж невысоких и голых, сугробами облитых гор. Внизу неохватимая взглядом снеговая ровень, то сияет она до ломоты в глазах, то смеркнется пургой, и по ту сторону ее навалены те же грозовые, синие от снега горы... Там и сям по пустыне обрубки недоконченных зданий, или обгорелых, торчат штыки построенных лесов. Глазастооконная и многоэтажная гостиница высится диким дворцом.

Бараки принадлежали "Коксохиму". Журкину некогда было пока разузнать, что это такое, достаточно того, что тут требовался народ всяких специальностей. Спервоначалу его записали в плотничью артель. Запись вел молодой мужик, которого в бараке все звали Васей. Журкин, когда его записывали куда-нибудь, всегда чувствовал себя подчиненно. Вася был простой плотник, а он, Журкин, - столяр-краснодеревец и притом почтеннее его годами. Гробовщик, утаив про себя горечь, только спросил:

– Где ты писать-то навострился эдак борзо?