Заныли виски. Во всём теле была странная ватная слабость. Что происходит? Я что же, телевизор оставила включённым? В театре уснула?

– Я те покажу проверки, Ефимка, охальник! Жандармов ужо вызвали, те разберутся, – раздался зычный женский голос. Таким бы командовать.

– Дык, Глашка, известно же дело – эта актрисулька колдовством незаконным балуется, на учёт в Колдовском приказе не встаёт, вот и подвела её жадность да неопытность, и…

– Жив твой барин, идиот, дышит он! – раздался другой голос, звучал он с облегчением.

Я медленно разлепила глаза. В них резко ударил свет – острый, яркий, полоснул лезвием.

Перед глазами маячили стены, обитые какими-то дешёвыми зернистыми обоями. Голову снова схватило. С губ поневоле сорвался судорожный вздох. Я повернула голову – и едва сдержала крик.

Передо мной топтались два мужичка – один в чём-то вроде парадной ливреи. Второй же, разбойничьего лихого вида, был одет в добротный тёплый тулуп и мял в руках шапку.

Чуть поодаль стояла дородная женщина в белом фартуке и платке.

– Очнулась, убивица! – радостно рявкнул на меня лакей в ливрее. Тот самый «Ефимка».

Историческая постановка?

– По какому праву вы меня обвиняете и обращаетесь со мной таким возмутительным образом?! – подала я голос.

Голову сдавило сильнее. Слабость была жуткая – не вздохнуть. Но позволять обвинять себя непонятно в чём? Дяденька, на дворе двадцать первый век! А я…

Запнулась.

Мне удалось немного приподняться, повернуть голову вбок.

В поле зрения попали руки. Тоненькие, как тростинки. С прозрачными синюшними венками, длинными цыплячьими пальчиками с аккуратно обрезанными ногтями. Руки прикрывали плотные рукава простого платья из добротной, но грубой ткани. Вот руки дернулись, шевельнулись в такт моим попыткам пошевелиться.

Я громко сглотнула. Руки были не мои. И этот синяк на запястье – не мой, и…

Взгляд дёрнулся в сторону. И этот молодой парень, который раскинулся в кресле напротив, мне тоже был незнаком. Весь серый, лишённый красок, с присыпанными пылью волосами, с печатью умиротворения на лице. Его грудь едва заметно вздымалась.

Язык примерз к нёбу.

– Что здесь происходит?! – голос. Низкий для девушки, удивительно мелодичный, сейчас хриплый. Совсем не вязался с тщедушным телом.

Наверное, надо было заорать. Но я не могла.

Где я – спрашивать не стала. Просить вызвать полицию – тоже. Теперь, когда в голове немного прояснилось, я чётко вспомнила, где я была на самом деле, прежде чем очнуться здесь и сейчас.

Я всегда отличалась уравношенностью. Не любила конфликты и никогда не лезла в чужую жизнь. Почему-то многие путали это со слабостью.

«Ты такая заторможенная», – жаловались иногда знакомые.

«Бесхарактерная!» – раздражённо орал начальник на работе.

До тех пор пока я не отказалась пририсовать лишний нолик в одном месте отчётности и убрать в другом. Дело закончилось тем, что начальник отправился в места не столь отдалённые, а вперёд меня понеслась слава отъявленной стервятницы. А я просто не умела лгать и прогибаться. И не выносила несправедливости.

«Ты замороженная, как рыба, – бросил уже бывший парень перед нашим расставанием, – тебе только в Антарктиде, Юлька, жить! Только зря на тебя два года потратил».

Мне было больно и обидно, но и тогда я промолчала. Просто выставила его вещи за дверь. И только ночью, наедине с собой позволила себе – нет, не поплакать. Этого не выходило. Сухо всхлипнуть в кулак. А потом намотать сопли на нос – и махнуть на новогодние праздники в Питер.

Ерунда. И работу другую найду. И парня. Если не моё – зачем удерживать?

Я не была холодной. Наверное, просто не умела правильно выражать свои чувства, это от бабки моей пошло. Она была дамой со странностями, но воспитала меня хорошо, строго.

Жаль, её год назад не стало. Внезапно. Во сне. А накануне, когда я к ней заезжала, Авдотья, бабуля моя, посмотрела строго, ясно. Ухватила меня сухонькой рукой за локоть и твёрдо, как привыкла, заявила:

– В Петербург езжай. Заждались там тебя уже, Юленька.

Я удивилась. Не было у нас там знакомых никогда.

– Бабуль, у меня работа, и Пашка любит праздники в тёплых странах проводить, – попыталась я объяснить.

– Ничего, скоро освободишься, – покачала головой сухонькая, но всё ещё статная старая дама, – езжай. Там на Литейный мост ступай – и всё как надо будет. Славные там места, Юленька, славные. Ты только не пугайся, – родная моя женщина как-то ласково вдруг тогда улыбнулась, погладила меня по плечу, хотя всегда была скупа на ласку, – намаялся он уже поди в одиночестве-то.

Тогда я о её странных словах быстро забыла. Скорбь, попытка забыться в работе, скандал с начальником, разбирательства, Пашка, которому надоели мои странности, зато устроила моя соседка сверху.