— Дело не в Войтеке, моя маленькая русская, — от нежности в голосе Рихарда слезы, скопившиеся в горле, так и полились из ее глаз. Она вцепилась в него еще крепче, и он обнял ее еще теснее в ответ, прижимаясь щекой к ее волосам. — Просто этого быть не должно, понимаешь? Ради твоего блага. Ради твоей жизни. Ради твоего будущего. Этого не должно быть. Как бы ни закончилась наша история, каким бы ни был финал, настанет день, и ты пожалеешь. Даже если все будет хорошо. Даже если финал истории будет счастливым, что маловероятно. Я — немец, Ленхен, ты — русская. Ты слышала Клауса. Есть вещи, которые сложно простить и принять. Настанет день, и ты увидишь во мне нациста. Ты перенесешь на меня все, что пережила, ты будешь смотреть на меня и вспоминать обо всем, что случилось с тобой, с твоей семьей, с твоими еврейскими соседями, и ты пожалеешь. Рано или поздно, но ты пожалеешь!

Лена яростно замотала головой в знак несогласия с ним. Рихард обхватил ее мокрые от слез щеки своими ладонями и заставил посмотреть на себя. Чтобы видеть, что она понимает каждое слово из того, что он говорит:

— Для нас нет «долго и счастливо», моя лесная фея. Вместе со мной тебя не ждет ничего хорошего. А я очень хочу, чтобы у тебя было будущее без сожалений и горя. Именно поэтому в этом будущем не должно быть меня. Я позабочусь о том, чтобы ты была в безопасности, и тебе ничего не угрожало в этих стенах, даю тебе слово. По мере своих сил, конечно, но я сделаю для этого все, что смогу. И возьму слово со своего дяди, что он будет защищать тебя, когда я… когда я не смогу этого делать.

Лене хотелось возразить ему. Привести сотни доводов, почему он не должен так поступать. Но мысли в голове путались, выделяя вперед только одну, что этого никак не должно быть. А с губ срывалось раз за разом шепотом только одно слово «пожалуйста», и то было на русском, который он не понимал.

— Завтра утром я уеду в Берлин. Я решил все еще днем, просто не находил в себе сил сказать об этом, — произнес Рихард, и Лена в отчаянии вцепилась в его руки, сжала ткань его рубашки. Снова замотала головой, но этот раз так резко, отрицая услышанное, что ему пришлось положить ладонь на ее затылок и прижать ее голову к своей груди. — Ленхен, не надо, мое сердце… Тише, Ленхен, не плачь.

Лена все плакала и плакала. Никак не могла остановиться, оттого, что он баюкал ее в своих руках, целуя в затылок и что-то приговаривая тихо. Потом, заметив, что никак не может ее успокоить, Рихард налил коньяка в бокал и заставил выпить, невзирая на ее слабые возражения. Обжигающий горло алкоголь принес странное успокоение, но слезы никуда не делись. Все падали и падали с ресниц, капали на ткань рубашки Рихарда, когда он снова прижимал ее к себе.

«Он снова делал это», — пришло вдруг Лене в голову, когда разум постепенно прояснился, а горе стало не таким острым. Правда, едва ли можно было сравнивать его увлеченность ей с любовью к Адели, но все же некое сходство было.

Жаль, она не видела лица Рихарда, когда эта мысль вдруг превратилась в слова и сорвалась с губ в тишине комнаты. Только почувствовала, как мужчина напрягся под ее руками.

— У дяди Ханке длинный язык, — произнес Рихард, и по его тону Лена почувствовала, что он улыбается. — Но нет, тогда все было иначе. Теперь я понимаю Адель, как никто. И мне даже стыдно за свою обиду на нее за решение, которое она приняла. Нет, тогда не я оставил ее. Мне было сложно решиться на этот шаг. Гордость не позволяла так просто сдаться перед обстоятельствами, толкала бороться. Это Адель отпустила меня, жертвуя своими чувствами ради моего будущего. И только теперь я понял изречение, которое однажды прочитал: «Любовь — это жертвенность. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой» [48] . Теперь я понимаю его суть.

Лена почти не понимала смысла его слов. Ее мозг, затуманенный недавними слезами, с трудом подбирал перевод немецкой речи. Но сейчас ей вдруг стало понятно одно — что-то еще скрывалось за всем сказанным сейчас в этой комнате. Должно быть что-то такое, чего она до сих пор не понимала, что было скрыто от нее.

— Пожалуйста, Рихард…

Лена прошептала это, отбросив гордость и все остальное, кроме того, что он нужен ей. Мысль о том, что все кончено, что она не сможет больше быть не с ним и что он больше никогда не коснется ее, не будет рядом, причиняла невыносимую боль.

— Никто не узнает… Никогда! Можно быть очень осторожными. И мне все равно… Совсем все равно!..

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, — с горечью произнес Рихард.

Она почувствовала, как дрогнула его ладонь, которой он прижимал ее голову к своей груди. Поняла, что нащупала слабое место в его решении, что еще есть шанс все изменить. Нужно было просто действовать иначе — заглянуть в его глаза, коснуться пальцами его лица. Нежно, еле уловимо. Чтобы он передумал.

— Мне все равно, — повторила Лена уже тверже, понимая с удивлением, что нисколько не лукавит. Она действительно не чувствовала страха, лишь бы быть с ним. — Я готова на все.

Рихард только покачал головой и, когда она хотела встать на цыпочки, чтобы коснуться губами его губ, вдруг отстранил ее от себя на расстояние вытянутых рук, положив ладони на ее плечи. Смотрел, не отрываясь, ей в глаза, когда произнес то, что произвело на нее эффект разорвавшейся бомбы — оглушило ее, сбило дыхание, изменило реальность.

— Есть еще кое-что. Я не хотел говорить тебе, Ленхен, — он помолчал немного, а затем продолжил: — Я получил повышение до гауптмана и новое назначение. Мне передали телеграмму на станции, когда я отвозил Мисси и Магду. После Дня трех королей мне надлежит получить новую машину и вылететь на восток. Я буду воевать на Восточном фронте, в Крыму, в эскадрилье, в которой летает Людвиг Тайнхофер. Теперь ты тоже скажешь, что тебе все равно? Что ты готова и на это, чтобы быть со мной?