Лена в тот момент мыла окна на втором этаже, прямо рядом с балконом, где расположились в лучах весеннего солнца немцы, и слышала поневоле каждое слово.

— Я напишу Генриху через Красный крест. Я уверен, он не откажет в помощи, — заверил Иоганн баронессу. Он немного помолчал, а затем спросил со странной интонацией в голосе. — Ты думаешь, что нам следует это сделать? Значит, все так плохо?..

— Я не знаю, — ответила ему баронесса. — Я не уверена ни в чем сейчас, кроме того, что война слишком затянулась. Вспомни, что нам обещали. Полгода, и Москва станет одним из городов-центров рейхскомиссариатов. Год — и Британия будет вынуждена искать мир на наших условиях. И во что это вылилось сейчас? В Берлине все больше и больше калек, вернувшихся с Восточного фронта. Они твердят как один, что война с Россией — это путь в бездну. Говорят, что русские словно спартанцы — предпочитают умереть, чем сдаться, и даже умирая, стараются забрать с собой как можно больше немцев. Если ты вспомнишь, Советы огромная страна, и я не думаю, что мы дождемся того дня, когда у Сталина закончатся люди. Подумать только! Мы взяли всю Европу в свои руки, но не можем справиться с азиатами! И пусть Гиммлер затыкает рты бедняков бесплатной пшеницей из России, люди начинают понимать, что лучше живые близкие рядом, чем продукты и товары из далекого Восточного рейхскомиссариата. Боже правый, Ритц был прав! Империи всегда терпят крах, когда стараются съесть больше земель, чем положено здравым смыслом… Ах, поскорей бы здравый смысл возобладал в Германии, и мы заключили мир с Британией и Америкой! Тогда бы, без войны на два фронта, мы бы легко разбили коммунистов! И Ритц бы вернулся домой… Я уже почти не помню жизни без войны. Словно мы всегда воевали, а я родила не сына себе, а солдата Германии.

— Разве это не так? — мягко заметил Иоганн. — Разве не ты говорила, что ради великого будущего готова пожертвовать всем?

— Только не Ритци! Что ты говоришь, Ханке! — возмутилась баронесса. — И потом — великое будущее кануло в Лету. Каждый спасает то, что может. И я приложу все усилия, чтобы спасти свое. Я сделаю все для этого! И пожертвую всем…

За несколько дней до праздника дня рождения фюрера баронесса действительно собралась в дорогу. Словно желая особо досадить нацистам и испортить Гитлеру праздник союзники участили налеты, разделившись — по ночам бомбили англичане, а днем прилетали американцы. Иоганн нервничал из-за ярких полотнищ флага, которыми украсили фасад замка, опасаясь, что Розенбург стал так заметен для вражеских летчиков. Но снять их было нельзя, не получив в ответ подозрения в предубеждении против фюрера и нации.

— Не забудь телеграфировать мне, как доберешься до места, Анне, — напутствовал он сестру взволнованно. — Ты же знаешь, томми и янки любят бомбить железную дорогу. Я буду переживать за тебя, дорогая…

— Обещаю, Ханке, — улыбнулась баронесса, поправляя и без того идеально сидящую на ее голове бархатную шляпку-таблетку. — И ты мне телеграфируй, как только получишь новости от Ритци. Давно мы не получали от него новостей. Я схожу с ума всякий раз, когда получаю свежие газеты и просматриваю траурные колонки.

— Анне, — поморщился недовольно Иоганн. — Какие глупости! Ты же знаешь, что некрологи не появляются без согласия семьи.

— Дай Бог, чтобы мы никогда не узнали об этом, — отрезала баронесса. И впервые за все время Лена была согласна с ее словами.

Рихард приехал совсем неожиданно, чем едва не вызвал приступ у Биргит, не успевшей подготовить комнаты к его прибытию. В то воскресное утро в Германии праздновали Пасху. Всю Страстную неделю дом чистили и намывали до блеска, несмотря на то, что из хозяев в замке остался только Иоганн, не бывавший нигде, кроме своих комнат. А в субботу занимались готовкой — по обычаю варили куриный суп и пекли сладкое печенье для Пасхального воскресенья.

В Розенбурге до сих пор помнили то голодное время двадцать лет назад, когда у многих местных эти суп и булка были единственным источником пропитания в праздник. Лена с удивлением узнала, что в Германии тогда было совсем не сладко, и семья фон Ренбек пару лет подряд на Пасху и Рождество устраивала в замке бесплатные обеды. Биргит до сих пор ворчала, что семье фон Ренбек не стоило быть такими милосердными.

— Ставлю последний пфенниг, что не будь войны и карточной системы, господин Иоганн с большим удовольствием угощал бы каждого и сегодня, — жаловалась она Айке.

— Не нам судить, фрау Биргит, — качала головой Айке, мешая тесто. — Не нам судить. Раз господа хотят, то нужно делать. Да и день-то какой! Благостный день. Грех не помочь страждущему. Господь рад только будет такой милости.

— Что-то он сам к нам не очень милостив, — проворчала Биргит. — Было бы иначе, русских раздавили бы сразу же, а не застряли бы на их земле на годы, — и тут же сорвала свое недовольство на русских, которые были в кухне и помогали со стряпней: — Эй, Лена, ты заснула, что ли, над картофелем? Быстрее чисти! И срезай кожуру потоньше. Совсем разленилась…

Утром воскресенья все обитатели замка собрались в городской храм. Даже Катя, к удивлению Лены, обрадовалась позволению Биргит посетить пасхальную службу. Лена и прежде замечала за подругой несвойственную для советской девушки религиозность, но молчала. В конце концов Катя жила в селе, а именно в селах было сложно искоренить эти предрассудки, как рассказывал секретарь комсомольского комитета в их училище. Но одно дело, когда в эти предрассудки верят старые бабки, и совсем другое, когда молодая девушка, ровесница Лены, одурманена этим религиозным ядом.

— Ты могла бы остаться со мной в Розенбурге, — уговаривала Лена подругу. — Подумай, на несколько часов мы бы остались совсем одни!

Но Катя была непреклонна. Для нее стало настоящим подарком предложение Биргит посетить церковь, и она так и светилась от счастья. Уговорить ее переменить решение было совершенно невозможно, и Лена оставила попытки.

Правда сначала все едва не обернулось против Лены. Биргит была встревожена тем, что русская работница наотрез отказалась идти на службу. Ведь это означало, что она останется совершенно одна в замке, и мало ли что придет ей в голову. Поэтому немка хотела запереть Лену в холодном погребе или в комнате на третьем этаже («впрочем, пусть будет погреб — так надежнее!»). Только твердое вмешательство Иоганна оставило перепуганную Лену на свободе.