Или может, Рихард просто понимал сейчас русских лучше из-за Лены? Черт знает точно, что с ним творилось в те месяцы! И он до сих пор не понимал, как осмелился открыто выступить против служб, когда после очередной диверсии со стороны местных на аэродром приехали гестаповцы, чтобы забрать Гришу. Как рассказали, он был сыном какого-то коммунистического активиста, который по слухам скрывался от гестапо где-то на острове, собрав партизанский отряд из таких же фанатиков, как он сам.

Да, Рихард слышал слухи, что в катакомбах по-прежнему где-то ходят призраки коммунистов, выходящие с наступлением ночи на поверхность, чтобы убивать немцев. Но Рихард не верил в мистику и предполагал, что несмотря на все усилия по уничтожению партизан в этих подземельях, о которых ему рассказывали сослуживцы, начавшие службу в Крыму еще в прошлом году, все-таки остались живые. И вот по подозрениям гестапо именно под землей где-то в каменоломнях острова, куда немцы не имели желания соваться, наученные прошлым опытом, скрывался отец Гриши со своим отрядом. Именно этим партизанам приписывали нападение на охрану колонны местной молодежи, которую планировать увезти с Крыма и использовать в Германии на работах. Солдаты были убиты, местные разбежались и попрятались, что означало срыв планового мероприятия. Его нужно было уничтожить, этого партизанского командира, но прежде нужно было выманить из каменного убежища. И потому было решено пойти самым легким путем — захватить семью, ради спасения которой тот сам «выползет» прямо в руки.

— Всю семью? — похолодел Рихард, когда ему рассказали, почему он должен привести мальчика, который сейчас сидел на пороге его домика и чистил сапоги. У Гриши была сестра, он сам сказал Рихарду как-то об этом, отмерив ладонью от земли рост себе по пояс и произнеся имя и немецкое слово «Сестра». Совсем кроха. — И дети?

— Ну, разумеется, — раздраженно бросил в ответ усталый офицер-эсэсовец. — И жена, и сын, и две дочери. Все станут заложниками, чтобы вразумить своего идиота-отца.

— А если он не поверит и не выйдет? Вы вернете Гришу на аэродром?

— Семью повесят, конечно же. Чтобы все видели — мы не бросаем слов на ветер… И каждого ждет наказание за сопротивление великой Германии.

Он знал. Успел догадаться еще до этих страшных слов о том, что Гриша уже никогда не вернется. Но до последнего где-то плескалась мысль, что не посмеют… не поднимется рука… Как можно?.. А на задворках уже жужжала настойчиво мысль, напоминая о лагере смерти в городе, который он видел пару раз, проезжая мимо в авто, виселицы на небольшой площади, слухи о массовых убийствах за городом. Можно было притвориться перед самим собой, что это румыны или местные татарские отряды охраны, что немцы не могут… не могут! Но это было лишь самообманом и только. Сладкой пеленой, которая уже не спасала от страшной действительности.

— Я не отдам Гришу. Сын не отвечает за отца. Мы, немцы — великая нация, благородная и великодушная к низшему и слабому. Мы не убиваем детей.

Это было неожиданно и неразумно. Это удивило многих, даже видевшего многое офицера гестапо. На призыв хорошо подумать и переменить свое мнение Рихард заявил, что не меняет своих решений. На угрозу ареста за невыполнение приказа только пожал плечами и ответил, что гестаповец ему, летчику люфтваффе, герою рейха, «Соколу Гитлера», не имеет права приказывать. Гестаповцы, бросаясь громкими словами «саботаж» и «измена рейху» вызвали из Керчи сотрудников гефепо. Обер-лейтенант заставил Рихарда долго себя ждать — несколько часов Рихард провел запертым в своей комнате, переживая, что Гришу все-таки заберут с аэродрома. Но нет — когда Рихарда пригласили вернуться в соседний дом, где располагался штаб и квартира командира эскадрильи, он заметил маленькую фигурку Гриши, сидевшего под рассветной моросью дождя на досках подмостков между домами под охраной двух плечистых солдат. Обер-лейтенант внимательно выслушал Рихарда наедине, а потом завел с ним беседу о том, как давно Рихард на Восточном фронте, и что там происходит сейчас в Германии, где сам гефеповец не был так давно, и где у него осталась семья — жена, две маленькие дочери и сын-младенец. Гефеповец видел его только по фотокарточкам — «так уж довелось, служба».

— Вы мне нравитесь, — заявил обер-лейтенант, когда сигареты обоих уже были почти докурены. — В вас есть стержень, у вас свои убеждения, и вы готовы стоять на своем. Не удивлен, что вы носите с гордостью имя фюрера в своем прозвище. Но порой излишняя сентиментальность обманчиво приводит к неверным выводам. Мальчик вам близок. Вы привязались к нему, я понимаю. А он, этот мальчик… как вы думаете, что он думает о вас, господин гауптман? Он благодарен вам за продукты, которыми вы делитесь с ним и его семьей все эти месяцы? За то, что вы защищаете от сослуживцев, как я слышал? Он ощутил бы хоть толику признательности к вам за то, что вы готовы рискнуть сейчас своей карьерой ради его спасения?

Рихарду было безразлично это. Он делал все это потому, что так требовала его совесть и его сердце. И гефеповец поманил его за собой на улицу, под моросящий дождь, к Грише, которого солдаты тут же поставили на ноги при их приближении. Обер-лейтенант взял за под подбородок мальчика и пристально посмотрел в его глаза, полные злости и ненависти. Теперь их не скрывало никакое притворство, и Рихард поразился силе этих чувств.

— Волчата порой похожи на щенков собак, — произнес гефеповец. — Они кажутся милыми. Они могут даже быть ласковыми, когда вы их кормите. Но они все равно волки. Пусть и маленькие.

Он быстро пробежался по телу мальчика, ощупывая пальцами все изгибы его одежды, проверил карманы и даже заглянул за отвороты коротких штанин. Все это время Гриша смотрел исподлобья на окружающих его немцев, и даже на Рихарда глядел с неугасимой ненавистью. Только на время в его взгляде появилось иное выражение — мимолетного страха, когда гефеповец с силой вынудил его поднять ногу и стащил ботинок со ступни. Под стелькой ботинка мальчика оказалась схема построек аэродрома с указанием зениток и топливных хранилищ и перечнем цифр.