В конечном счете, возможно, именно это “О, что за чудесная война!” наилучшим образом объясняет продолжительность конфликта. Джулиана Гренфелла, архетипического аристократа-кавалериста, считавшего войну веселым развлечением, часто считают исключением из правил:

На деле такие чувства были широко распространены. Накануне своей гибели в битве при Лоосе Александр Гиллеспи писал своему отцу: “Это будет славный бой, и, даже думая о тебе, я не хотел бы его пропустить”{1865}. Когда капитан У. П. Невилл из 8-го Восточно-Суррейского полка повел в атаку свою роту в начале наступления при Сомме, он, пока его не убили, гнал перед собой к германским позициям футбольный мяч — так перемешались в его голове спорт и война{1866}. Многие воспринимали войну как разновидность охоты (от кавалерийских офицеров такое отношение даже ожидалось): в первую очередь здесь вспоминается Сассун, но подобные аналогии довольно часто встречаются не только у него. Перед смертью убитый во Второй битве при Ипре Фрэнсис Гренфелл сказал своему командиру: “Гончие хорошо бегут!”{1867} Один шотландский снайпер назвал “семь зафиксированных попаданий” и четыре возможных за один день “доброй охотой”{1868}. Немцы тоже не отставали: Юнгер отзывался о бегущих хайлендерах, которых истребляли его люди в марте 1918 года, как о “загнанной дичи”{1869}. Маниакальный характер войны-спорта хорошо выразил Роберт Николс в своем стихотворении “Атака”:

Один канадский рядовой вспоминал о войне так: “Это величайшее за всю мою жизнь приключение. Я буду помнить о нем до конца дней и ни за что бы его не пропустил”. Для еще одного солдата — английского санитара — “все, что происходило после войны, было серым”{1871}. Гай Чепмен называл войну “своей женщиной” и говорил, что “тому, кто побывал в ее объятиях, не нужно других”. Позднее он признавался, что скучает “по неуловимому бесценному чувству жизни в каждом нерве и каждой клетке тела и в каждом порыве духа”{1872}. Французский священник Пьер Тейяр де Шарден писал о чем-то подобном, рассказывая о духовном подъеме, который он испытывал, когда был санитаром на фронте: “Ты чувствуешь внутри себя глубинные ясность, силу и свободу, которых никогда не чувствовал в обыденной жизни”{1873}.

Никто не наслаждался войной больше Эрнста Юнгера. Он называл битву “наркотиком, сперва стимулирующим нервы, а потом лишающим их чувствительности”. Едва не обернувшаяся катастрофой вылазка была для него “короткой веселой интерлюдией”, “которая помогла взбодриться”. Войну он позднее называл “идеальным средством для воспитания сердца”. И в этом он был не одинок — аналогичное отношение он видел у своих солдат:

Женщины, которые попадали на фронт, тоже нередко наслаждались войной. “Ни за что бы это не пропустила”, — писала в своем дневнике Мэй Синклер о службе санитаркой в Бельгии, вспоминая “прекрасные минуты смертельной опасности”. Вера Бриттен и Виолетта Турстан, ставшие медсестрами, наслаждались “волнующей” жизнью в прифронтовой полосе. В послевоенном лесбийском романе Рэдклифф Холл “Мисс Огилви находит себя” героиня называет время, проведенное в женской воинской части, “замечательным”{1875}.

Некоторым на войне нравилась именно опасность. Ван Кревельд неосознанно повторяет Фрейда, когда пишет: “Суть войны заключается не в том, что представители одной группы людей убивают представителей другой, а в том, что они, в свою очередь, готовы быть убитыми в ответ, если это будет необходимо” [57] . В сознании у солдата сосуществовали смерть и убийство.

Так почему же — если не из-за подсознательного влечения к смерти — солдаты стремились убивать врагов, рискуя собственной жизнью? Важным мотивом могла быть месть. Именно она руководила Джоном Люси на Эне в сентябре 1914 года и под Нев-Шапелем. Он хотел “расквитаться” с немцами за ужасное отступление от Монса и за гибель своего брата.

На Сомме 9-й Валлийский полк также стремился рассчитаться за свои потери при Лоосе{1877}. Французский крестьянин из Пюи-де-Дом рассказывал родителям, как он “ненавидит этих варваров”: “Пусть приходят — чем больше, тем лучше. Обещаю, выживут из них немногие. Я горжусь, когда вижу, как они падают мертвыми”{1878}. Юнгер отмечал такие же настроения у своих подчиненных. Когда солдата из группы копателей убили у редута Альтенбург, “его товарищи долго ждали за бруствером, чтобы за него отомстить. Они плакали злыми слезами. Странно, что они не видят объективного характера войны. Англичанин, застреливший товарища, становится для них личным врагом. Не могу этого понять”. Когда 21 марта 1918 года он повел своих людей в бой, они — вместо обычных соленых шуток — говорили:

Обратите внимание на эти слова: “Мне теперь на все наплевать”. Стремление к мести часто граничило с безразличием к собственной жизни. В воспоминаниях Сассуна о зиме 1915–1916 годов, помимо готовности с удовольствием убивать немцев, заметна готовность умереть. После того как был убит его близкий друг Дик, он начал предпринимать безрассудные вылазки в германские окопы в поисках одновременно мести и смерти: