И, как было предсказано, произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало, и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая{1126}.

Вскоре после окончания войны Жан Кокто купил в Париже номер Figaro и обнаружил, что переплатил за него вдвое против официальной цены. Вдобавок газета оказалась двухлетней давности. Когда он начал возмущаться, продавец возразил: “Именно поэтому она стоит дороже — ведь в ней по-прежнему идет война”{1127}.

Первая мировая была первой медийной войной. Разумеется, пресса освещала вооруженные конфликты и раньше. Иногда — например, во время Крымской войны или Бурской войны — ее позиция даже влияла на ход кампании. Достаточно вспомнить, как Times критиковала генералов за ошибки при осаде Севастополя в декабре 1854 года, как относились либеральные журналисты к войне в Южной Африке или как германская католическая пресса нападала на Бюлова за жестокое обращение с восставшими гереро. Однако до 1914 года никто не использовал массмедиа как оружие — тем более что и возникли они как явление сравнительно недавно. В результате появился один из величайших мифов о Первой мировой войне, согласно которому ее исход решили именно медиа, ставшие инструментами правительственной пропаганды.

Этот миф предполагает, что разные правительства осваивали новый инструмент с разной скоростью: отсюда следует утверждение, что это пропаганда Антанты сыграла решающую роль в победе над Центральными державами. “В наши дни слова стали битвами, — провозглашал Людендорф. — Правильные слова — это выигранные битвы, неправильные слова — проигранные” {1128} . В своих воспоминаниях и он, и Гинденбург утверждали, что именно пропаганда “деморализовала” германских солдат в 1918 году. “Перед лицом неприятельской пропаганды мы чувствовали себя как кролик перед удавом, — писал Людендорф. — В нейтральных странах мы оказались перед своего рода духовной блокадой” [34] {1129} . У немцев после войны особую ненависть вызывал лорд Нортклифф — старший из двух братьев Хармсуортов, которые создали к 1914 году крупнейший в Британии газетно-издательский концерн {1130} . В свое время его терпеть не могли британские либералы, а к концу войны за направленную на германских солдат пропаганду Нортклиффа возненавидели в Германии. Как писал ему в 1921 году один раздраженный немец в открытом письме,

Похожего мнения придерживались и некоторые пацифисты в победивших странах. Так, Норман Энджел называл британскую прессу времен войны “настолько рептильной, что удивился бы сам Бисмарк”{1132}. Напротив, Гитлер считал военную пропаганду Нортклиффа “вдохновенной работой гения” и отмечал в “Моей борьбе”, что у вражеской пропаганды он научился “бесконечно многому”{1133}. А нацистский пропагандист Ойген Хадамовски в 1933 году в книге “Пропаганда и национальная мощь” напрямую заявил: “Германский народ не был разбит на поле боя, но был побежден в войне слов”{1134}. Ряд проведенных в Третьем рейхе исследований подробно разрабатывал эту тему, пытаясь доказать, что именно пропаганда обеспечила Антанте поддержку Италии{1135}. Обратной стороной таких утверждений, разумеется, была идея о том, что германская пропаганда потерпела фиаско, а еврейская и/или социалистическая пресса систематически подрывала моральный дух немцев. Одним из первых примеров подобного использования мифа об “ударе в спину”, нанесенном прессой немецкому народу, стали нападки Альфреда Розенберга на Berliner Tageblatt{1136}.

Те, кто отвечал у союзников за пропаганду, естественно, охотно с этим соглашались. “Если бы люди знали правду, война прекратилась бы уже завтра, — заявил Ллойд Джордж редактору Manchester Guardian Ч. П. Скотту в трудном декабре 1917 года. — Но, разумеется, они ничего не знают — и не могут знать. Корреспонденты не пишут правду, а цензура ее не пропускает”{1137}. Писатель Джон Бакен, игравший важную роль в британской пропаганде, был того же мнения. “Что касается Британии, — заметил он в 1917 году, — то она не провоевала бы и месяца, если бы не газеты”{1138}. Бивербрук, в свою очередь, говорил, что кинохроника, которая выпускалась, когда он был министром информации, “стала решающим фактором, поддерживавшим моральный дух народа в черные дни начала лета 1918 года”{1139}. Нортклифф даже дошел до заявлений о том, что “умелая пропаганда, вероятно, сократила войну на год и сберегла нам миллионы фунтов и не менее миллиона жизней”{1140}. Безусловно, призвание пропагандиста не выглядело благородным. Говоря словами А. Р. Бьюкенена, “циник мог бы испытывать искушение заявить, что, пока одни патриоты шли на фронт и там умирали за свою страну, другие оставались в тылу и лгали”{1141}. Однако, даже если во время войны руководителям британских медиа и приходилось поступиться честью, эта жертва многими воспринималась как оправданная — или, по крайней мере, выглядела эффективной{1142}.

Должности, которые получали тогда владельцы газет, говорят сами за себя. Ллойд Джордж отправил в мае 1917 году Нортклиффа в США с особым поручением, а в феврале 1918 года доверил ему руководство пропагандой во вражеских странах. Его брат Гарольд в 1916 году был назначен генеральным директором Департамента вещевого довольствия Армии Его Величества, а годом позже стал министром авиации. Канадский предприниматель и член парламента от Юнионистской партии сэр Макс Эйткен, приобретший в декабре 1916 года контрольный пакет акций Daily Express, в феврале 1918 года стал канцлером герцогства Ланкастерского и министром информации. Не обходили их и почестями. Нортклифф, ставший пэром еще в 1905 году, получил в 1917 году титул виконта. Его брат Гарольд Хамсуорт стал в 1914 году бароном, а в 1919 году виконтом — Ротермиром. В январе 1917 года Эйткен, посвященный в рыцари в 1911 году и получивший титул баронета в июле 1916 года, стал лордом Бивербруком. Владелец Observer Уолдорф Астор получил в 1916 году титул барона, а в 1917 году — виконта. Сэр Джордж Ридделл, владелец News of the World, стал пэром в 1920 году, а Генри Диэл из компании United Newspapers и редактор Sunday Times и Financial Times У. Ю. Берри — в 1921 году. Редактору Daily Chronicle Роберту Дональду в 1916 году предлагали титул баронета, но он отказался. Не меньше двенадцати представителей медиа были посвящены в рыцари{1143}. Ллойд Джордж постарался отблагодарить “властителей прессы” за верную службу.

Представления о том, что пресса обладает огромной властью и при этом абсолютно безответственна, разумеется, возникли задолго до начала Первой мировой войны. Однако война явно увеличила власть медиа — во всех странах. Венский сатирик Карл Краус считал прессу главным бенефициаром войны — а в каком-то смысле и ее зачинщиком. Даже знаменитые “Четырнадцать пунктов” президента Вильсона, как утверждается, были сформулированы в ответ на запрос представителя американского Комитета по общественной информации в Петрограде Эдгара Сиссона{1144}.