Первая мировая была не только медийной войной, но и войной медийных знаменитостей. 4 октября 1914 года 93 видных германских интеллектуала (в том числе ученые Макс Планк и Фриц Габер, драматург Герхарт Гауптман, экономисты Луйо Брентано и Густав Шмоллер) по инициативе Имперского морского ведомства опубликовали в немецких газетах манифест под заголовком “К культурному миру” (An die Kulturwelt). В нем они оправдывали действия Германии в Бельгии, включая сожжение Лёвена, и осуждали вступление Великобритании в войну на стороне варварской и полуазиатской России. Ранее, в конце августа, похожий манифест выпустили известные философы Рудольф Эйкен и Эрнст Геккель. “В том, что эта война превращается в мировую, виновата Англия”, — провозгласили они{1233}. Впоследствии в свет вышли аналогичное заявление Культурбунда германских ученых и художников и “Почему мы воюем” историков Фридриха Мейнеке и Германа Онкена.

Британские писатели тоже не медлили. Как известно, ответный манифест 52 “известных литераторов”, опубликованный в Times 18 сентября, стал результатом встречи, которую Мастерман организовал 2 сентября в Веллингтон-Хаусе{1234}. Однако тех, кто его подписал, не требовалось стимулировать — они уже были наготове. Среди пришедших в Веллингтон-Хаус или подписавших “Декларацию писателей” были Г. К. Честертон, Артур Конан Дойл, Джон Мейсфилд, Редьярд Киплинг и редактор журнала Punch Оуэн Симен — полный набор патриотических, если не сказать консервативных, авторов. Также присутствовали — и были готовы воевать словом — Герберт Уэллс, чьи пророчества о войне полностью подтвердились, и Томас Харди. Несколько неожиданным оказалось, что “Декларацию” подписали писатели Арнольд Беннетт и Джон Голсуорси, филолог-классик Гилберт Мюррей и историк Дж. М. Тревельян, встретившие начало войны без всякого энтузиазма{1235}.

Особенно поразительный пример самомобилизации явил исторический факультет Оксфорда. Пять оксфордских историков во главе с Генри Дэвисом и Эрнестом Баркером, работая с необычной для их университета скоростью, написали целый труд под названием “Почему мы воюем: доводы Великобритании”, также иногда называемый “Красной книгой”. Издательство University Press сумело выпустить его уже 14 сентября — всего через две недели после получения рукописи{1236}. Позднее Оксфорд подготовил серию брошюр для “грамотных рабочих”. Не остались в стороне и историки из “провинциальных” университетов, включая Д. Дж. Медли из Глазго и Рамзи Мьюра из Манчестера. В крупных городах проводились специальные лекции, целью которых было противостоять “распространенной среди наших рабочих идее о том… что при победе Германии им будет не хуже, чем сейчас”{1237}. Свой вклад в пропаганду вносили и представители других факультетов. Скажем, Гилберт Мюррей не только подписал манифест литераторов, но и написал книгу “Может ли война быть справедливой?”, а также апологетический очерк “Внешняя политика сэра Эдварда Грея в 1906–1915 годах”, опубликованный в июне 1915 года и справедливо названный Рамси Макдональдом “исключительным образчиком по шпаклевке и побелке”{1238}.

Следует отметить, что лишь немногие из упомянутых выше знаменитостей принимали в военное время плату за свою работу. Скажем, Голсуорси и Уэллс писали для Веллингтон-Хауса бесплатно, что тревожило их литературного агента{1239}. Лишь наиболее активные авторы, вроде того же Арнольда Беннетта, поступили на государственную службу в Министерство информации к Бивербруку — и это случилось намного позднее. Во Франции дела обстояли примерно так же{1240}.

Поэты тоже остались в стороне. По оценке Times, в августе 1914 года в ее редакцию каждый день поступало около сотни стихов, в основном патриотически-романтического содержания. Утверждалось, что в Германии в тот август каждый день создавалось не меньше 50 тысяч военных стихотворений. В библиографии британской военной поэзии перечислены три тысячи книг, по преимуществу патриотических. В библиографии германских произведений такого рода насчитывается всего 350 позиций, но эта оценка выглядит явно заниженной — если, конечно, не считать, что после августовских дней в Германии стало больше мыслителей, чем поэтов{1241}. Разумеется, правительства поощряли своих рифмоплетов: например, журналист Эрнст Лиссауэр получил за “Гимн ненависти” Железный крест. Однако написал он это творение по собственной инициативе. Аналогичным образом и драматургов не требовалось уговаривать писать для театров патриотические пьесы{1242}.

На всех уровнях общества военная пропаганда успешно воспроизводила себя сама. Власти могли ей не заниматься. Ученые и журналисты, поэты-любители и обычные люди охотно занимались ей по собственному почину. Предприниматели тоже не упускали возможность подключиться к процессу, что было очень заметно по производству детских игрушек и комиксов в воюющих странах{1243}. В Великобритании уже через шесть месяцев после первого боевого применения танков появились их игрушечные аналоги. Во Франции продавались картинки-пазлы с “Лузитанией” и милитаризованная версия “Монополии”. В Германии в ходу были миниатюрные артиллерийские орудия, стрелявшие горохом{1244}.

Так как бoльшая часть пропаганды не контролировалась правительствами, эта отрасль зачастую обретала изрядную независимость от властей. Памфлет Вольфганга Каппа “Националистические круги и рейхсканцлер” (1916) был характерным примером националистической пропаганды, направленной против канцлера Бетмана-Гольвега и частично ведшейся, по-видимому, с молчаливого согласия Имперского морского ведомства кампании, целью которой было снять ограничения с подводной войны{1245}. Еще более показателен пример Нортклиффа, запугивавшего одно британское правительство за другим. Во время войны Чарльз Репингтон иногда говорил о “правительственной прессе”, имея в виду прессу, лояльную властям, однако зачастую в Великобритании прессу правильнее было бы называть скорее правящей, чем правительственной{1246}. Нортклифф использовал свои газеты в 1914 году для борьбы с Холдейном, в 1915 году — для борьбы с Китченером, в 1916 году — для борьбы с Асквитом и, наконец, уже после войны — для борьбы с Ллойд Джорджем и Милнером. Его журналисты вели одну кампанию за интенсификацию военных усилий за другой, требуя интернировать иностранцев, создать Министерство снаряжения и боеприпасов, составить национальный реестр мужчин, способных носить оружие, создать специальный Военный совет, направить в войска больше пулеметов и, разумеется, ввести призыв. От их деятельности было столько проблем, что граф Роузбери при поддержке Черчилля даже рассматривал возможность национализации Times. Впрочем, это так и не было сделано — о чем Асквиту вскоре пришлось пожалеть{1247}. Хотя премьерского поста он лишился не только из-за Нортклиффа — Бивербрук тоже приложил к этому руку, — “властители прессы”, без всякого сомнения, способствовали его политическому краху{1248}.

Очень характерны указания, которые Нортклифф давал редактору Daily Mail Тому Кларку в декабре 1916 года: “Подберите фотографию улыбающегося Ллойд Джорджа и поставьте под ней подпись: «Пора действовать!» Найдите как можно худшую фотографию Асквита и подпишите: «Давайте подождем»”{1249}. В позднейшие периоды войны — и особенно после своей триумфальной поездки в США{1250} — Нортклифф начал проявлять нечто вроде мании величия. “Передайте шефу, — заявил он осенью 1917 года одному из подчиненных Хейга, — что, если [Ллойд] Джордж начнет против него выступать, я заставлю [Ллойд] Джорджа уйти в отставку”{1251}. В итоге он дошел до того, что заявил Ридделлу 3 октября 1918 года: “Я не использую свои газеты и свое личное влияние для поддержки нового правительства… пока не ознакомлюсь в письменном виде с его точным персональным составом и его не одобрю”{1252}.