После Швейцарии Добролюбов провел в нормандском Дьепе, на французском побережье Ла-Манша, три унылые недели: купания, писание статей в «Современник», разговоры с отдыхающими. В планах критика было вырваться в Париж, куда его еще в июне 1860 года позвал добрый знакомый Николай Николаевич Обручев, профессор Академии Генерального штаба. Между делом Обручев жаловался на «бонтонность» встреченного им писателя Ивана Гончарова, который оказался «не нашего поля ягодой»{379}.

Добравшись в начале сентября до Парижа, Добролюбов поселился у Обручева, квартировавшего в одном из семейных пансионов Латинского квартала, где прожил до конца ноября. Здесь его спартанская жизнь была освежена новым чувством. Откладывая рассказ об очередной любовной интриге Добролюбова, подчеркнем, что его парижские развлечения, очевидно, ограничивались прогулками по бульварам, паркам, беседами с Обручевым. К искусству путешественник оставался равнодушен. Всё, чего он жадно искал, — новая обстановка, в которую можно было бы сбежать от себя, от своего амплуа ядовитого публициста. Вот как он описывал это состояние в письме Антонине Кавелиной, жене известного историка:

Парижская «идиллия» продлилась всего два месяца. Добролюбова тянуло на юг — в Италию. Завершился его европейский вояж переездами по итальянским городам и провинциям с декабря 1860 года по май 1861-го: Турин, Генуя, Флоренция, Венеция, Рим, Неаполь, Палермо, Мессина. Из писем этого периода вообще исчезают упоминания о достопримечательностях: мы не знаем, бродил ли Добролюбов по прекрасным городам, заходил ли в соборы и палаццо, любовался ли картинами, фресками или руинами античных храмов. По всем деталям складывается впечатление, что его интересовала только политика — Рисорджименто, движение за объединение Италии, свидетелем которого стал русский путешественник.

Италия привлекала Добролюбова не только климатом, наиболее благотворным для его здоровья, но и политическими событиями. В 1859 году либеральное правительство Сардинского королевства во главе с премьер-министром Камилло Кавуром в союзе с Францией начало освободительную войну против Австро-Венгерской империи и добилось присоединения к единой «новой Италии» Тосканы, Ломбардии, Модены, Пармы и других областей. Особую роль в объединении страны сыграли отряды повстанцев под предводительством Джузеппе Гарибальди, свергнувшие власть Бурбонов в Неаполе — столице Королевства обеих Сицилий. 17 марта 1861 года в Турине состоялось открытие итальянского парламента, провозгласившего легитимность объединенного Итальянского королевства во главе с Виктором Эммануилом II [18] .

Те мартовские дни Добролюбов провел в Турине, присутствуя на заседаниях парламента и готовя для «Современника» очерк «Из Турина», в котором с точки зрения последовательного демократа описаны прения сторон, выступления Кавура и разноголосица политических мнений, царившая в бурлящем городе и стране, переживавшей небывалый всплеск гражданской активности. Ассоциация с пореформенной Россией напрашивалась сама собой. Напротив, атмосфера Неаполя, столицы королевства, напоминала русскому путешественнику Николаевскую эпоху в России.

Итальянские впечатления вылились в цикл статей о национальном освободительном движении, который писался с оглядкой на дела в отечестве. Каждое событие Рисорджименто подавалось критиком в двойном ракурсе — и как факт итальянской современности, и как пример того, что может случиться в другой стране под монархической властью.

Конечно, Добролюбов был не единственным русским публицистом, трактовавшим итальянские события в таком ключе. Недавние исследования (в частности, книга Андреаса Реннера о русском национализме) показали, что и либеральные, и демократические журналы и газеты в конце 1850-х годов пытались осмыслить итальянский опыт и спроецировать его на события в России. Объединение Италии под лозунгами наиболее современной на тот момент идеологии «национализма» оказало большое влияние на представления русских интеллектуалов, проектировавших ту форму, в какой России предстояло встретить и отмену крепостного права, и Польское восстание 1863 года, и другие проблемы, вызванные резким возрастанием социальной турбулентности в самых разных уголках империи{381}. «Национализм» середины XIX века предполагал объединение народов поверх династических, сословных и политических барьеров на основе культурно-языковой общности людей, издавна проживающих на определенной территории и имеющих общую непрерывную культурную традицию. Ключевой целью мыслились модернизация государства и европеизация общества. Варианты ответа на вопросы, что такое нация и каков (этнический, языковой или идеологический) главный критерий ее единства, существенно разнились. Случай Италии выглядел для современников простым: итальянцы — сообщество людей, говорящих на не сильно различающихся диалектах, имеющих общую историю начиная с Античности и борющихся с иноземным французским и австрийским владычеством и деспотическим правлением Бурбонов в Королевстве обеих Сицилий.

Полностью спроецировать эту ситуацию на Россию было невозможно: она не была раздроблена, не находилась под иноземным гнетом. Поэтому русские публицисты предлагали по-разному осваивать уроки Рисорджименто. С одной стороны, все они понимали, что освобождение крестьян прибавляет к слою сознательных граждан многомиллионную массу — народ, который должен очнуться от векового сна и осознать свои права; его нужно просветить, «вырастить» и перевести отношения бывших крепостных и их помещиков в современные правовые категории. С другой стороны, объединение Италии, потребовавшее военного противодействия Австрии, высвечивало для русских публицистов нестабильность положения в Российской империи, на западных окраинах которой, в Польше и Малороссии, уже давно зрели национальные движения (например, деятельность Кирилло-Мефодиевского братства украинофилов с 1840-х годов), угрожавшие отделением от «единого тела». Либеральная пресса находила успокоение в торжестве Виктора Эммануила и его правительства во главе с Кавуром и прекращении диктатуры радикала Гарибальди: «легитимный» порядок был сохранен и лишь усовершенствован принципиально новой идеей нации, не предполагавшей непременного перехода от монархии (уже конституционной) к республике.