В сочинении излагается немало эпизодов, зарисовок, характеристик, проливающих свет на то, носителями каких ущербных качеств, недостатков выступали люди, с которыми ему приходилось иметь дело: «Российского государства люди породой своей спесивы и необычайны ко всякому делу, понеже в государстве своем научения никакого доброго не имеют и не приемлют спесивства и бесстыдства, и ненависти и неправды; и ненаучением своим говорят многие речи к противности… а потом в тех своих словах временем запрутся и превращают в иные мысли; а что они от каких слов говоря запираются и тое вину возлагают на переводчиков, будто изменою толмачат» [28] . Характерно авторское обращение, которое содержится в тексте: «Благоразумный читатель! Чтучи сего писания, не удивляйся. Правда есть тому всему; поняже для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи, и вольность благую, начали свою веру отменять, а пристав к иным по возвращении к делам своим и к сородичам никакого бы попечения не имели и не мыслили» [29] .

При этом Котошихин воспроизводит известную практику «железного занавеса», по существу аналогичную той, что имела место в недавний период российской истории. Для советского гражданина любая возможность поездки за границу становилась событием. Этому предшествовал ряд процедур: собеседований, проверок, подтверждений, гарантий со стороны поручителей. Невозвращение из-за рубежа воспринималось как измена, последствия которой испытывали на себе родственники и сослуживцы того, кто стал «невозвращенцем». О том же писал Котошихин: «И о поездке московских людей, кроме тех, которые посылаются по указу царскому и для торговли с проезжими, ни для каких дел ехати никому не позволено. А хотя торговые люди ездят для торговли в иные государства и по них познатных нарочитых людях собирают поручные подписи, за крепкими поруками, что им с товарами своими и с животами в иных государствах не остатися, а возвратится назад совсем. А который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь дела в иное государство без ведомости не бив челом государю, и такому б человеку за такое дело поставлено было в измену» [30] .

Беглый подьячий Посольского приказа не вдавался в причины «рабского состояния» своих сограждан, но это делали другие, большей частью зарубежные, авторы. Так, Паисий Лигарид, митрополит Газы, долго гостивший у Алексея Михайловича, считал «корнями духовного недуга», «общей пагубой», «злом» то, «что нет народных училищ и библиотек. Если бы меня спросили, какие столпы церкви и государства, я бы отвечал: во-первых, училища, во-вторых, училища, в-третьих, училища» [31] . По этому поводу в 1668 году всерьез заговорили о необходимости создания первого на Р^си учебного заведения, однако открытие Славяно-греко-латинской академии в Москве состоялось только спустя 15 лет, — в 1682 году, уже в царствование Федора Алексеевича.

1613 год, положив начало правлению новой династии Романовых, не означал, однако, окончания «смутного лихолетья». Оно на протяжении десятилетий давало о себе знать в нарушении социальных связей, в расстройстве управления, в выдвижении руководящих кадров. Необразованность, ограниченность, отсутствие новаторских подходов к развитию страны были характерны для правящей элиты того времени. Результатом стало то, что Ордин-Нащокин называл «скудостью в государственных мужах». Противостояние боярских кланов усугубляло проблемы так и не окрепших со времен Смуты государственных структур. Им недоставало устойчивости, стабильности. Обеспечить преемственность в воспроизводстве людей, приспособленных к управленческой работе, не удавалось. «Бунташные» настроения, вспышки народного гнева питало не только непомерное налоговое бремя, но и недальновидное, сумбурное, некомпетентное правление.

Боярские кланы распределяли между собой ключевые управленческие структуры — приказы. Занимая высокие посты, знатные бояре не утруждали себя повседневной государственной работой, передоверяя решение вопросов сосредоточенному в приказах чиновному аппарату. Такой порядок предопределял бюрократию как основу системы, перестроить которую не удалось ни тогда, ни в последующие столетия. «Крапивное семя» бюрократии, способное «в посмех поставить» распоряжение самого царя, во многом предопределяло управленческие возможности власти. Наиболее полно это воплощалось в облике приказных дьяков — высшей бюрократической элиты. В ходу была поговорка: «Как пометил дьяк, то и делу быть так». В трудоемком, болезненном для самодержавной власти процессе принятия решений существенную роль играла ставка на правильный, безошибочный выбор таких людей. Именно способности, опыт чиновника служили ресурсом, важным направляющим средством, позволяющим в какой-то мере предупреждать или исправлять ошибки некомпетентного начальствующего лица. Состав, организация деятельности, функциональные обязанности приказных структур, качество подготавливаемых ими документов, в свою очередь, зависели от конкретных людей, от того, какими знаниями и опытом они обладали.

О бюрократических уловках чиновников, составлявших отчеты царю о проходивших с иностранцами переговорах, Котошихин пишет: «И те все речи, которые говорены и не говорили, пишут они в статейных своих списках не против того как говорено, прекрасно и разумно, выставляючи свой разум на обманство, через чтоб доставить у царя себе честь и жалование большое; и не срамляются того творити, понеже царю о том, кто на них может о таком деле объявить?» [32] Целью подтасовок и фальсификаций было не только стремление выслужиться, но и желание поквитаться с конкурентами — но в результате страдали дело и люди, кто верой и правдой служил государевым интересам. Одним из тех, кто подвергался подобной травле и в конечном счете стал ее жертвой, как мы уже знаем, был Ордин-Нащокин.

«Младенческие» представления о государственности, их наивный характер продолжали господствовать в мировосприятии родовитой элиты. Управление брало свое начало в племенной иерархии, где старшинство, функции и достоинства распределялись по происхождению, «по отечеству». Не служба и личные качества, а родство, «отчинное старшинство», некогда приобретенное предками за заслуги, смысл и значение которых во многом были забыты или утрачены, выступало основой для закрепления превосходства над другими. «У московитян, — отмечали иностранцы, — знаменитость рода ценится выше справедливости», хотя при этом говорилось, что «высота положения определяется государевым оком и разумением». На деле происхождение, родовитость почти всегда определяли назначение на государственную должность. Древность рода и брачные союзы — два непременных условия, дававшие право занять высокое место при монархе.

Сначала свернутые в рулоны свитки-столбцы, а позднее «разрядные книги» были документальными свидетельствами, по которым вычислялась древность рода, и на этой основе представителю потомственной знати отдавался приоритет при замещении «служилых мест». Это своеобразные «табели о рангах», некогда отображавшие высоту положения предков, теперь, при новой династии, открыли дорогу местничеству. Его суть состояла в том, чтобы заново сверить и «застолбить» место человека во властной иерархии, а тем самым и его право доминировать в государственной жизни. От чиновников, помимо прочего, требовалось в присутствии вышестоящих лиц, в первую очередь царя, отслеживать, чтобы приглашенные размещались «по породе своей, а не по службе».