Супруг, в знак согласия, величаво кивал большелобой головой и тоже пожимал плечами.

– Папа, здесь Вермеля.

– Я уже поздоровался с ними.

– По-моему, они здорово возмущены, что ты привел меня в кафешантан.

– Конечно, - невозмутимо ответил отец.

Я скрипочку имею,

Ее я не жалею.

И у кого хорош смычок,

Пусть поиграет тот разок, - пищала с подмостков уже другая шансонетка толстогрудая, толстоногая, в юбочке, как летний зонтик. Она так же, как "гимназистка", была грубо раскрашена: щеки - красным, брови и веки - черным, нос, похожий на первую молодую картошечку, - белилами.

Я брезгливо заморщился.

– Тебе не нравится?
– поинтересовался отец.

– А что тут может нравиться? Бездарно, безвкусно!
– хмуро ответил я.

Маргарита Васильевна, поймав взгляд отца, сделала ему знак лорнетом.

– Пойду поцелую ручку у Марго, - сказал отец.

Шансонетка пищала, задирала до подбородка толстые ноги в стираном-перестиранном розовом трико.

Я скосил глаз на Вермелей: златоуст страстно ораторствовал, а Марго то выпускала из мячиков воздух, то вновь надувала их. Черви на лице шевелились.

"У-у, попадает батьке за меня!"

Тучный тапер неожиданно перестал стучать по клавишам.

Унылый зал снисходительно похлопал в ладоши.

До меня донесся спокойный голос отца:

– Анатолий все равно бы отправился в шантан. Вот я и решил: пусть уж лучше пойдет со мной, пойдем вместе.

Тапер опять принялся неистово шуметь. Шансонетка - пищать.

Когда отец вернулся, я сказал:

– Мне что-то скучно, папа.

– Домой хочешь?

– Да, если ты не возражаешь.

– Ну иди. Я еще часок посижу с Вермелями.

И он попросил лакея, зевающего в салфетку, перенести чайник с шампанским за их столик.

Отец взял ложу на концерт известного пианиста, приехавшего из Москвы.

– Пойдем, друзья, всей компанией, - сказал он.

– Спасибо, папа, за приглашение.

С музыкой у меня были отношения довольно странные. Когда я еще щеголял с ленточками в волосах, в Нижний приехал знаменитый скрипач Ян Кубелик. Почему-то он должен был выступать днем в том клубе, где отец ежедневно играл в винт.

Мама сказала:

– Я возьму Толю в концерт.

– Отлично.

Отец возражал в самых редких случаях. А по пустякам - того и в помине не было. Поэтому дом наш совсем не знал мелких "мещанских" ссор.

Меня одели в новое шелковое платьице с кружевами. "Господи, - молил я, только бы Лопушка не встретить! Вот уж он завизжит на весь мир: "Девчонка! Девчонка! ".

Отец проводил нас до парадной двери:

– Наслаждайтесь, друзья мои.

Очевидно, из опасения, что я буду слишком громко выражать свои чувства, мама купила билеты на хоры.

Ян Кубелик играл, как мне показалось, бесконечно. Я смотрел сосредоточенно, слушал тихо. Мама была в восторге и от Яна Кубелика, и от меня. Вдруг я дернул ее за мизинец:

– Мамочка, а скоро он перепилит свой ящик?

Она посмотрела на меня с отчаянием, словно я внезапно заболел менингитом:

– Ах, Толя, какие ты задаешь странные вопросы!

Любопытно, что этому "странному вопросу" суждено было превратиться в анекдот. Очевидно, мама рассказала папе, он своим партнерам по винту, те своим приятелям и сослуживцам... Короче говоря, ровно через двадцать лет мой "странный вопрос" докатился до московского кафе "Стойло Пегаса". В моем присутствии Вадим Шершеневич рассказал его Всеволоду Мейерхольду. Я даже весь зарумянился от гордости. Но своей тайны открыть не решился. "Все равно эти скептики не поверят!" Поэтому лишь бросил небрежно: "У этого анекдота, Вадим, очень длинная борода".

"Ах, если бы и наша поэзия была так долговечна!
– сказал я себе.
– Нет, пустая надежда! Что может тягаться с глупостью? Только она бессмертна!"

А вот еще разговор о музыке.

Мы гуляли с отцом по двухъярусному залу Главного дома Нижегородской ярмарки. Играл военный оркестр. Некоторое время я терпел это мужественно. Потом стал тащить отца за палку с набалдашником из слоновой кости:

– Папочка, уйдем отсюда.

– Ты устал, Толя? Хочешь домой?

– Нет, не хочу, не хочу! Мы опять сюда вернемся... скоро... когда они перестанут шуметь.

И я показал пальцем на блестящие медные трубы, изрыгавшие несносный шум.

– О, брат, да из тебя Бетховен вырастет!
– сказал отец без улыбки.

Очевидно с музыкой у меня происходило то, что бывает с куреньем, от первой папиросы тошнит, а после десятой становишься заядлым курильщиком. Надо только втянуться.

Когда в Пензу приехал на гастроли московский пианист, я уже более или менее втянулся в музыку, которую Кнут Гамсун называл "водкой проклятых".

Отец продолжал: