Моим первым побуждением было объясниться, но это неизбежно сделало бы все еще хуже.

Извинения тоже сделали бы только хуже всем участникам дискуссии: я знала, как работает интернет.

Сообщение от Лэнса: «Позвони пожалуйста? Мы только что потеряли „Людей цветов“ и „Свежий пир“».

Но я закрыла «Твиттер» в надежде, что все как-нибудь пройдет. И это пройдет, напомнила я себе. Больше я ничего не скажу. Людям надоест. Не сегодня завтра Трамп опять ляпнет какую-нибудь дичь, и все станут это обсуждать.

Я написала это Лэнсу и добавила: «Больше я туда ни ногой. Ни слова не напечатаю».

Я удержалась от того, чтобы выбросить компьютер в окно, и вместо этого взяла его с наушниками в столовую, проверять первые серии учеников и ждать Яхава. Я решила, если он не объявится, мне будет чем заняться, помимо рагу.

Сидя за стойкой фруктово-салатного бара (фруктово-салатного!), я смотрела, как подтягиваются ребята на поздний завтрак — заспанные одиночки, болтливые пары и громогласные потные орды с тренировок, — и всеми силами старалась упорядочить свои мысли, игнорируя настырную пожарную сирену в голове.

У моих учеников еще будет возможность что-то перемонтировать, а к следующей пятнице они должны были смонтировать вторую серию. Я им сказала, что если они сделают третью, то смогут выслать ее мне после миниместра, и я выскажу свои замечания. Идея в том, чтобы они запустили свой групповой портал на школьном сайте до начала февральской недели. На меня нахлынула новая волна опасений по поводу того, что в первой серии Бритт прозвучит мой голос: если ее подкаст выйдет сейчас и к нему прицепится кто-нибудь из недовольных, Бритт может оказаться втянутой в эти дрязги наряду со мной и Джеромом.

Ольха был не готов показать свой подкаст на уроке, но прислал его мне на почту вечером в пятницу.

Это помогло мне отвлечься, но повествование было путаным и чересчур амбициозным. На середине Ольха обратился ко мне: «Окей, как вам, мисс Кейн? На данный момент я думаю, что в окончательной версии сделаю что-нибудь типа с другими учениками. Типа попрошу прочитать последний текст на своих телефонах». Я не представляла, какое все это может иметь отношение к 1930-м, но какой подросток в состоянии придерживаться плана?

И вдруг, о чудо: в дверь вошел Яхав, на пять минут раньше времени, — щеки горят, глаза и нос текут. Он сказал, что припарковался перед кампусом, хотя я подробно объяснила ему, где буду ждать. Он никак не мог перевести дыхание — возможно, из-за ходьбы, но скорее всего оттого, что увидел меня. Он сказал:

— Здесь настоящий лес.

Я обняла его, стряхнув с него холод, и вдохнула его запах: чистый, но потный. Он был неразумно красив. Его отчетливый акцент не затруднял понимания, и все, что он говорил, звучало как реплики из грустного артхаусного фильма. В силу каких-то причин, которые я не могу определить, он был для меня воплощением некоего платоновского идеала, сочетавшего мужественность и сексуальность, словно плод моего воображения. Мне никогда до конца не верилось, что он настоящий.

Я взяла нам обоим дорожные кружки Грэнби, полные кофе.

В кармане у меня то и дело вибрировал телефон — все больше людей меня ненавидели и горели желанием высказать, в чем еще я была неправа, — а я его игнорировала.

Мы поднимались по склону, и я проводила персональную экскурсию для Яхава: вот пожарная лестница, на которой я учила уроки, а здесь я подвернула лодыжку на первом курсе.

У Яхава было два режима — 1) иди-ко-мне и 2) весь-в-себе — и в тот день он выбрал второй. Прошло десять минут, а он еще не поцеловал меня, не сжал мне плечо, не посмотрел в глаза. Я не собиралась просить ни о чем таком, но поймала себя на том, что всячески пытаюсь увлечь его, подбрасываю ему блестяшки.

Я показала ему Куинси, показала дверь бывшей темной комнаты, теперь не без причины запертую, чтобы уберечь 3D-принтеры. Яхав сказал:

— Здесь ты обжималась с мальчиками?

В нем наконец проснулась игривость, он слегка расслабился, приподнял густую очаровательную бровь.

— Я никогда не обжималась ни с одним мальчиком в Грэнби, — сказала я. — Я встречалась с парнями только дома.

— В Индиане. — Его акцент придал словам мягкость и какую-то невозможную романтичность.

— Просто летние амуры, чтобы не страдать на виду у всех. Никто в Грэнби не знал о моих делах и не душил жалостью, когда меня сливали.

— Сливали — грубое слово, — сказал он. — У нас в иврите есть такая же идиома, но не настолько уродская. И на танцы не ходила?

— Ходила, со всеми.

— Ты, наверно, была хорошенькой.

Я сказала:

— Я была чучело. Я никогда не показывала фотографии?

— Теперь придется.

Так что мы пошли в библиотеку, к задней стене, заставленной ежегодниками. Я показала Яхаву альбом «Драконьих сказок» за 1995-й с моей фотографией без улыбки, с изречениями и цитатами на полстраницы, личными шутками для Фрэн и Карлотты, фрагментами лирики «Нирваны», цитатой из «Монти Пайтона» для Джеффа: «Ты не мессия — ты очень скверный мальчик!»